У Чонсы кошмары.

Ей едва ли три, и у нее кошмары. Алекс устало трет глаза, наблюдая за ее лицом, обрамленным темными волосами (никогда не позволит их обрезать, если она сама не захочет), и думает - это он виноват. Ее сознание еще такое юное, и пусть оно и было защищено лучше многих взрослых волшебников его возраста - он позаботился об этом перед переездом, провел месяц в Африке, обновляя свои защиты и устанавливая границы в сознании дочери - оно слишком чувствительное.

И это он виноват. Для него кошмары - давно привычные спутники его ночей, и он уже даже не замечает усталости, которую приносит очередной ночной террор, и нет - ему не плевать; он просто научился выживать. Он приучился искать на постели руку Нормана, потому что они не могут оставаться в разных комнатах, пусть ничего и не происходит; и он знает наизусть запах его волос, в которые зарывается, когда становится слишком тяжело. Что-то тревожит его внутренние стены, и он даже пытался погружаться в осознанный транс, выискивая на чердаке, коим выглядит его сознание, хоть какой-то ответ. Но книги в неорганично высоких для такого низкого пространства шкафах все те же, выходы не замараны чьими-то грязными следами, обстановка все та же, и лес за окном - все тот же. Только что-то тревожит деревья, и он видит маленькую точку вдалеке, что-то между сосен, и он тянется - но в ответ ничего. Чонса путешествует с ним, потому что слишком привязана, и ее юное сознание ненамеренно проникает к отцу, и забирает часть непонимания и тьмы с собой. Он тянется к ней и помогает, когда может, и растворяет ее кошмары, и так они и путешствуют.

Сейчас, кажется, все в порядке. Она едва ли заснула, и он сглатывает, молясь Мерлину, что она выспится, не видя ничего, что не подобает видеть ребенку.

Он знает, в чем дело - он скорбит. Скорбит о ком-то живом, о чем-то живом, о потерянной-но-все-еще-там, о том, что находится за закрытой дверью в коридоре возле чердака, и он не может, не хочет, ничего с этим делать.
Вот только Чонсе едва ли три, и она видит кошмары, и ему стоило бы заткнуть свою гордость, и найти вторую половину его души.

Алекс чувствует ее рядом. В брошенных Уэйдом взглядах на его татуировки, в невзначай произнесенных вопросах Катарины, в отблесках чего-то белого в той части снов, которые он помнит, в подозрительно крамовских подарках, которые передает бабуля, во взглядах, которые он чувствует на своем уставшем сознании. Он знает, что она рядом. Он не знает, чего она ждет, но это глупо - конечно, знает. Ее зовут Вероника Крам, и ее настолько же душит гордость, насколько и вина. Крамы вообще редкостные мудаки, когда доходит до эмоциональных проблем. Ему понадобилось около года, чтобы выразить Уэйду всю благодарность за помощь, но тот, кажется, до сих пор до конца не понимает, за что (он бы справился с Чонсой один, но он бы нахер свихнулся от слишком мельтешащих мыслей и пустой за исключением мелких ножек квартиры); ему понадобилось четыре года, чтобы принять и понять его чувства к Норману, но все еще не хватает смелости и веры в себя, чтобы напомнить о них; и Нике, возможно, нужно чуть больше, чем четыре года, чтобы посмотреть своим страхам и своему брату в лицо.

Без неё тяжело, но не настолько, чтобы не функционировать. Он уже был на краю, и он помнит это бессилие и отчаяние; он пообещал когда-то младенцу в его руках, что он больше никогда там не окажется, а позволить себе настолько скучать о сестре, чтобы сделать это причиной всей своей боли - значит, предать ребенка. Никогда.

Но он скучает, конечно же. Крамы - как тупые детальки Лего, которые странные и не-в-тему сами по себе, и их тяжело собрать в одну фигуру, потому что края все никак не сойдутся, но если все же подолбить по ним и сварганить какой-то фундамент - они неразрушимы и смотрятся, словно все изначально и должно было быть именно так. И он чувствует себя недостающим без Вероники. Понадобилось много времени, чтобы отучиться поворачиваться к ней с какой-то шуткой на губах и понимать, что ее там нет. Понадобилось еще больше времени, чтобы научиться доверять кому-то, кроме неё - и не потому что ему нужно было заместить, а потому что жизнь показала, что одному пиздец как тяжко; и все же - без Вероники - он не тот. Ему кажется, что он предает Чонсу постоянным молчанием о сестре, будто он не дает ей всего себя, ведь он без Ники - как покоцанный паззл. Вроде как входит в картинку, но как-то туго, без дополнительного элемента. Чонса любит паззлы. Норман приучил.

Он еще раз вздыхает и трет лицо. Сам Алекс не спал уже около суток, и не потому что с Чонсой тяжело - времена, когда она не давала ему и глаз сомкнуть, уже давно прошли, и она сейчас послушно дремает перед ланчем, а он смотрит на ее лицо и думает - это не его вина. Он дает ей все, что может, и она счастлива; ее мучают иногда кошмары, но они с этим справятся. Вместе. Ей, кажется, помогает, когда с ней спит кто-то другой, и Дурсль мнет руки, когда Алекс это упоминает, так что он просто говорит "оставайся сегодня с ней, м?" несколько раз в неделю. Они вот-вот достигнут момента, где Алекс перестанет говорить. Он доверяет сознание своего ребенка Уэйду Дурслю, и это звучит комично - но это правда. Это не подачка и не попытка так отблагодарить - это просто так, как должно быть. Когда-то он ревновал и боялся, что Уэйд берет на себя слишком много; но сейчас он видит, что ей Уэйд нужен настолько же, насколько и она ему. Потому что она любит папу, но ее мир слишком большой, чтобы его хватало.
(Он так блядски благодарен Дурслю за его существование - и не потому что они о чем-то говорят и делятся; их максимум - редкая сигарета на балконе, когда Чонса с бабушкой, и молчание; и он выдыхает, когда Уэйд рядом. Тот, конечно, думает, что Алекс пускает его в квартиру, чтобы помочь с ребенком; он вряд ли догадывается, что Алекс это делает, чтобы не ебнуться от одиночества.)

Алекс откидывается на кресле и прикрывает глаза - помимо стандартной рутины отца гиперактивного ребенка, он полночи, пока она спала в прошлый раз, сидел в студии, записывая что-то отчаянно-красивое; порывы его подертой души, отголоски его боли. Ему уже не так хуево, но люди любят слушать песни о страдании, а у него вдохновения для такого в прошлом - хоть отбавляй. Вот он и верстает трэки, потому что если кому-то это поможет - он счастлив.

Он не успевает заснуть. Стук в двери расходится по пустой квартире эхом, и он поджимает губы, поглядывая на Чонсу. Она все так же спит, спокойное лицо - прекрасно; он улыбается и целует ее в лоб. Встает и выходит из комнаты, прикрывая дверь.
В гостиной, как и всегда после его личной батарейки, разбросаны игрушки, и он мимоходом делает движение палочкой, чтобы убрать их на места. Ребенок ребенком, а лицо перед гостями держать стоит.
Алекс настолько устал, что даже не смотрит в глазок. Квартира зачарована так, чтобы пускать только доброжелателей, (и так, чтобы не выпускать за свои пределы кого-то младше восемнадцати лет - он не хочет рисковать тем, что Чонса решит поисследовать), так что вряд ли кто-то по ту сторону двери может ему навредить.

Хах. Он, кажется, ошибался.
Лицо сестры полощет по груди острым лезвием, и Алекс сжимает зубы, чтобы не издать ни звука. Он чувствует ее волнение сквозь запаянные края их сознаний. Сглатывает.

- Вероника, - вырывается по-русски, и он горько усмехается. - Потерялась?

Алекс знает, что это грубо, и он не имеет этого в виду, но он - Александр Крам, и камон, что он еще мог сказать? Ой привет, давно не виделись, заходи-присаживайся? Пфф.
Он наклоняет голову и сжимает ручку двери. Втягивает воздух носом, делая глубокий вздох и успокаивая бушующий поток эмоций внутри.
Ника красивая. Он знал это всегда, но сейчас, кажется, опыт и возраст сделали ее девичьи изящные черты по-настоящему и элегантному красивыми. Он следил за ее жизнью, когда не успевал перевернуть страницу Пророка со статьей о выдающейся квиддичистке; и он знает, что она в шоколаде. Ника всегда умела выглядеть потрясающе, но сейчас, кажется, она наконец научилась не оверкомпенсировать, а действительно такой быть. Изумительно. Он горд.

Он хочет предложить ей войти. Хочет сказать что-то еще. Хочет обнять. Но он молчит, и не двигается, и хер его знает, что он вытворил бы, если бы позади не послышался тихий голос.

- Пап?

Алекс резко поворачивается, хмурясь. Чонса стоит на ковре в гостиной, ее любимый плюшевый фестрал в маленьких ручках, босые ноги едва виднеются из-под ночнушки. Крам выдыхает и забывает о волнениях. Отвернуться от двери и пойти к дочери - уже не как инстинкт, а скорее как дыхание. Он наклоняется и берет ее на руки; тихо вздыхает, когда она утыкается лицом в его шею.

- Ты чего не спишь?

- Мне приснилось... - Она бормочет тихо так, что Краму нужно прислушаться. - Кто-то пришел. Мягкий.

Алекс поднимает взгляд на Нику. Улыбается в волосы Чонсы - и прижимает ближе. Ну конечно.

У Александра Крама тринадцать татуировок и четыре шрама.

Ему почти двадцать два, и он до сих пор не перекрыл зияющую дыру, пробитую на полотне его души, и никакие чернила никогда не могли ее закрасить. Депрессию просто так не вылечишь, и иногда ему кажется, что она никогда не уйдет - что это уже часть его характера, и она как постоянная черная клякса на чердаке его сознания. Ее не заполнишь и не завесишь - все равно пробьется, просочится черной зловонной плесенью, напоминая о себе.

Он перестал пытаться это отрицать. Он держал в руках оружие собственного уничтожения, и - ему помешали.

/

Единственной деталью, выдающей его бессознательное, является тот факт, что ему холодно. В Париже август в самом разгаре, и окна его квартиры распахнуты, так что его тело сейчас - в лучах летнего солнца.
А ему холодно.

Он оглядывается и впервые с пятого курса так осознанно видит свой внутренний мир. Это все тот же заваленный книгами чердак, только тут блядски морозит, будто кто-то резко выкрутил радиатор, распахнул окна, за которыми почему-то зима, и вызвал ветер, заносящий внутрь снег. За окном виднеется знакомый лес, но он помнит, что это - и отворачивается, даже не пытаясь захлопнуть окно. Какой смысл? Он здесь ненадолго.

Книги разбросаны по полу, полки стоят запыленные и покосившиеся, оббивка мебели распотрошена на части ваты, и он чувствует, как в тему это все - он примерно так себя и чувствует постоянно. Он знает, где двери, в которые стоило бы заглянуть, чтобы хотя бы попытаться не казаться эгоистом; знает - и отворачивается от них тоже. А дальше и вертеться некуда.

Ему вдруг смешно. Таблетки, наверное, начинают действовать, и скоро и комнаты этой не станет. Какого хрена он страдал? Все было ведь так просто, вот возьми - глотни, и станет круто! Все уйдет, стоп - книги упадут, ты выключишься, и проведешь свои последние минуты жизни на помеченном отчаянием чердаке твоего факапнутого сознания.

Ноги плохо слушаются, но он напоминает себе, что это всего лишь ебучий астрал, и тянется к окну. Сброситься не сбросишься - слишком все метафорически, но она, может быть, услышит.

- Моя взяла! - он орет как идиот, перекрикивает снег, хочет до нее достучаться - она в Америке, но еще и здесь. Она всегда здесь, и Алекс запаял все двери уже несколько месяцев как, но этот ебучий лес никуда не деть. Близгнецы. Своя магия. - Ты меня, блять, слышишь?! Возвращайся на похороны!

Ветер становится сильнее, и он падает на колени, прижимаясь голой спиной к стене под окном. Дерево влажное и, наверное, гнилое, как и он - до мозга костей. Снег остается на его заледеневшей коже, и он наблюдает, как пальцы синеют. Вот оно. Наконец. Он смотрит на кляксу на потолке, и ему кажется, что она смеется над ним - победила-то она. Он пытается снова рассмеяться, но горло сжимает, и легкие наполняются водой. Он закрывает глаза и готовится никогда больше их не открывать.

Все его планы, конечно, накрываются.

Первым стихает ветер, а за ним и снег исчезает. Алекс слышит шипящий звук и сжимает зубы, заставляя себя распахнуть веки. Вокруг него пар, и его отравленному мозгу требуется несколько секунд, чтобы понять, что за окном солнце шпарит вовсю, высушивая влагу и холод, возвращая жизнь в его окоченевшее тело, прогоняя этот ебучий холод и падая лучами на его плечи. Он не хочет поворачиваться, но все же не может удержаться.

За окном весна, такой дикий контраст к тому, что было, когда он прибыл сюда, что у него болят глаза. Тепло покрывает его с ног до головы, и ему становится еще хуже - он все еще чувствует тяжесть в легких, но теперь холод не притупляет боли. Он чувствует, как его подкашивает, и падает, глухо ударяясь виском о какую-то полузастрявшую в половицах книгу. Это, наверное, Кафка, но у него нет сил проверять. Он так хотел уйти в снегу, красиво, как дома; но это ебучее солнце не дает. Уйдет, значит, так, ему плевать - сердце и разум сдаются, клякса тянет к нему свои черные пальцы, и он готов, и он во второй раз закрывает глаза.

- Охуел, что ли? - высоким тембром прямо над ухом, а за этим - пощечина настолько сильная, что у него звенит в ушах.

Он открывает глаза, хватая ртом воздух, и переворачивается на спину; чувствует лопатками ворс ковра и видит в окне Париж. Желудок сворачивает и он едва успевает притянуть к себе какой-то пустой вазон, как его выворачивает, две баночки таблеток выходят обратно, и ему так хреново, но он все еще дышит. В ушах звенит, и горло дерет, и ему хочется, сука, плакать; но кто-то на другом конце света запретил ему умирать - и поэтому он закрывает глаза и отдается истерике.

/

Он больше не пытался наглотаться, но думал об этом часто. Пока не открыл дверь и не услышал "мы беременны, сладкий". После этого - даже он не настолько мразь.

Ему почти двадцать два, у него тринадцать татуировок и четыре шрама. Половина из этого - потому что он слабое дерьмо; или он так думал. Even if your only victory is making it to the end of the battle, you've still won. Он победил, он продержался; и у него в руках - его награда.

Чон-Са - 천사 - ангел. Одна тысяча четыре. Она - его одна тысяча четыре причины жить. Он себе над сердцем это набил, чтобы, сука, не дай Мерлин, не подзабыть. Его дебютный сингл назывался "1004", потому что она - его дебют во взрослую жизнь.

Ее бы не было. Если бы кто-то когда-то в августе две тысячи двадцать второго не спросил бы у Крама, охуел, что ли?, ее бы не было. Он знает, кто это был.
Прошло уже достаточно времени. Он давно знал, что ей пора возвращаться домой - и она вернулась.

///

- Она невероятно на тебя похожа.

Он не сдерживается - смеется коротко, зарываясь лицо в волосы Чонсы. Потому что она похожа на Нику. Они же, блять, близнецы, а похожа она на Веронику, мать ее, Крам.

- Поговорим?

Чонса издает мягкий тихий звук, и Крам узнает это, как просьбу опустить ее на землю. Он слушается, и она деловито отдает ему своего плюшевого фестрала, а после - топает к Веронике, задирая голову и оценивающе рассматривая её лицо. Она стоит, не двигаясь, и Алекс уже привык к этому - Чонса так познает мир. Она не заваливает его тысячами вопросов - она сначала долго-долго анализирует, а уже потом спрашивает самое важное.

Алекс делает шаг ближе, и он кажется ему самым важным за всю его жизнь. Протягивает руку и аккуратно стирает с щеки Ники слезу. Ему, кажется, и самому бы хотелось заплакать, но внутри будто пусто. Вот только это не старая тяжелая пустота экзистенциализма и бессилия; нет, это пустота спокойствия.

- Чонса, это твоя тетя, Вероника. - Он смотрит Нике в глаза, впервые за несколько лет, и они все те же, пусть и взрослее. - Моя сестра.

Чонса понимающе хмыкает, показывая, что поняла, и он в который раз удивляется. Все двухлетки такие умные, или это его такая?

Внезапно, она выходит из своего маленького транса и тянет руки к ладони Ники, до которой едва достает. Крам с удивлением наблюдает, как она касается пальцами руки Ники, а потом - своего носа. Он приподнимает брови, но доверяет своей дочери. Поднимает взгляд на Нику и указывает рукой на гостиную за его спиной.

- Поговорим.

Отредактировано Aleksandr Krum (2018-10-26 23:04:30)