Twenty One Pilots - Chlorine

Ночь оседает железным привкусом на языке, больная оранжевая луна расползается по небу в оскале, от нее с полнолуния остался лишь ломаный серп, но она кажется такой дурной сейчас, и он мог бы подумать: интересно, что там с Уинстоном. Мог бы, но не думает. Он не думает, когда прется, свежий, пахнущий деньгами и кровью, в Лютный под вечер, когда к Белой виверне стекается весь сброд. Он не думает, буквально задыхаясь от волнения, и в ноздрях повисает фантомный запах керосина: неоновые проводки тормозов лопаются и свистят, инстинкт самосохранения комками жженной резины скатывается ему под подошву. Завтра ему нужно вернуться к работе, точнее завтра ему нужно вернуться в свою квартиру, привести себя в порядок и через день предстать перед советом директоров и собственной матерью снова свежим, пахнущим деньгами, пудрой, найзом и кровью. Закоулки манят кровавыми агатами непростительных и ядовито-зеленой галькой сглазов, но у Нормана целых два туза в рукаве: теплая и тяжелая палочка, готовая к атаке и обжигающая сухожилия магией, и целый хук, от которого непременно полопается корочка мяса на костяшке. От напряжения кружится голова и собственная слюна кажется слишком приторной, перед глазами - то оранжевое глянцевое марево, пелена, сходящая на землю с лунным светом. Пульс прорывается наружу сквозь виски и толстые коронки запястий, ощущение абсолютного хаоса пьянит сильнее, чем скотч, чем уставшие потрескавшиеся губы и ямочка на подбородке, чем целая пригоршня лепестков и засушенных бутонов. Политеновые легкие всасывают последнюю затяжку со звонким хлюпаньем, и Норман начинает скучать, чувствуя себя проституткой в ожидании легкой добычи. И ведь клюют.

- Кошелек или жизнь, мажор.

Подсекай.

На самом деле Ламбрехт бросает в него Экспеллиармусом еще до того, как незнакомец успевает обозначить его классовую принадлежность, тот - еще пацаненок, редкая борода, подростковое акне, скрипучий, скачущий из одной октавы в другую, голос. Не школьник, не мужчина, промежуточный пункт в смехотворном обличье. Вполне сойдет.

Он не помнит деталей, он не помнит по большой части ничего до того момента, как под сжатой ладонью начинает скапливаться кровь. Бля, ну, конечно, обязательно нужно пырнуть разочек, это же этикет Лютного. Норман не отвечает реверансом, Норман ломает нос той же самой рукой, пульсирующей от тупой рваной боли. Ребра чужих ладоней отрывисто касаются поясницы, но это не удар по почкам, милый, я тебя сейчас научу. Фокус не ловит чужое абсолютно растерянное лицо, не ловит чужие предплечья, пытающие блокировать доступ к животу, Норман видит краем глаза лишь взбухшую разодранную линию жизни, остроугольную сейчас, как пасть громовещателя. И он бьет, и он валит наземь.

Голова тяжелеет от ярости и мыслей, перемещающихся по черепной коробке короткими вспышками, брызгами белладонны, соленым бургунди его лимфы. Это не слова, не буквы, собирающиеся в теорию или тираду, это образы, раскадровка его лучших и худших моментов.

У нее пронзительные глаза и очень мягкие волосы. Каждый раз, когда он бросает на нее взгляд, ему хочется зареветь, завыть в голос, но он пытается улыбаться по-другому, по-особенному, для нее одной (одной ли), так, чтобы это не выглядело жутко. Он всегда чувствовал себя беспокойно, когда ему приходилось идти на контакт с детьми, но здесь не пришлось искать подход: его схватили за волосы, подергали за косички, и он пропал. Он заботится и нянчится, балует напропалую, но просто не может, он видит ее, и ему хочется сделать все для нее, просто так. Просто так. Он не хочет в этом разбираться, потому что хорошие чувства не должны подвергаться анализу, потому что так они так или иначе приведут к самой большой ране. Гниющей и кровоточащей.

Ему нравится нести в дом цветы, ему нравится быть галантным, ему нравится представлять себя распятым среди всех этих кал и орхидей, мертвым и холодным на одеяле из лилий и фрезий.

Ему нравится мужчина, который целует ее перед сном и за завтраком, и расхаживает босиком, чтобы потом кашлять и смолить напропалую.

Я люблю его. Вспышка. Удар.

Пленка его переполненной памяти плавится и шипит и расходится графитовыми пузырями, но он продолжает думать и месить, существовать одновременно среди абсолютной любви и абсолютной ненависти, необузданных, маниакальных. Ему страшно, потому что он вполне ясно осознает это чувство, но каждый раз убегает, поджавши хвост. Потому что теперь это на уровне рефлекса. Вспышка тождественна боли. Ярче только наслаждение на грани, тьма, анестезирующая лучше любого бензокаина. Он запутался, блять, он зашел слишком далеко. Под ногтями кирпичной кладкой расцветает чужое ДНК, в разбитом рте едва волочится язык, ребра еще саднят, но он кричит в залитое кровью лицо "Вали", и мальчишка под ним улепетывает слишком быстро для дерзкого бандюгана.

Он возится с Джонни на ковре, собирает с ней какую-то башню и параллельно веселит обычными простенькими карточными фокусами. Ему не обязательно оборачиваться, чтобы знать, что Саша наблюдает, но он поворачивает голову, и зрительный контакт настолько сильный, что прошибает до самых кончиков пальцев. С годами его усмешка стала еще мягче, и от этого отчего-то по-плохому щемит в груди, хлёстко и остро, выбивая воздух, как при захвате. Сегодня они уснули на одной постели и едва касались друг друга спинами.

Сигарета выскакивает из пальцев, и Норман подслеповато шарит рукой по сырому от пота и живых, живых человеческих тканей асфальту и ловит ее только люмосом чужой поддатливой палочки. От запаха крови тошнит, он не бодрит, как раньше, как по утрам двойной переслащенный эспрессо, Норману откровенно хуевато, ладонь заливает кровью карман кашемирового пальто, и если он сейчас не двинется -  придется отшивать еще и вампира. Но он продолжает пыхтеть, выплевывая дым вместе с пузырями незастывшего гематогена, и распадаться.

Они абсолютно чужие, будучи чудовищно близки. И чем дальше это продолжается, тем четче он понимает: не выгорит. Каждый раз от случайных поцелуев на нем остаются ожоги, но жжется Саша, Норман смотрит на его голую грудь, и ему так голодно, что хочется сожрать его целиком, но под ключицами сотни красных точек. И он не может коснуться их, отводит взгляд, забирается с ногами в кресло и вжимается в обивку хребтом так, что ноют позвонки. Они целуются более голодно позже, бьются зубами и его холодные руки задевают швы, Норман дергается, но подставляет под губы шею, только не скользи за ворот, только не ты, но Саша отстраняется первым. Просто смотрит и говорит что-то иностранное мягкое, Норман знает, что это, но на его не хватает даже на шепот. "Liebe dich"- лишь по кадыку собственнической меткой и тупой обидой в холодной радужке. От объятий - необъяснимо душно, он уходит к Джонни дальше сидеть на ковре и собирать паззл и позволять неумело заплетать себе волосы.

Руку начинает сводить, он курит до фильтра, чтобы сводило зубы, собирает волосы в пучок, чтобы не забыть промыть их позже. Поднимаясь, его все же вырывает всей проглоченной кровью, он морщится, облокачивается о стену и собирается аппарировать, как:

- Тебе идет так.

Они лежат в наполненной ванне друг напротив друга в одежде, потому что с Джонни сидит Дурсль, а они так сильно накурились, что к ним уже дважды стучался консьерж. Ванная - единственное место, где не валяются его документы, которые Крам все норовил подпалить, Норман смеется, брызгает на него из водяного пистолета, наклоняется, чтобы выцепить из пальцев остаток того, что они намутили четыре часа назад, и замирает. Вблизи он все тот же, красивый до невозможности, Норман срывается, касается губами, говорит:

- Спасибо, - и ржет так, что в уголках глаз собираются слезы.

С этой травы так пробирает, что его начинает трясти, и пока смех не переходит в рыдания, Саша берет его за затылок и целует сам.

Он оборачивается на знакомый голос, окликающий кого-то. Напротив него - Брэйди, и его лицо вытягивается до идеального овала за пару секунд.

- Норман, какого хуя?!

Отредактировано Norman Lambrecht (2018-10-13 00:15:22)