KASABIAN - UNDERDOG

Тонкая сижка, самый дешевый и дерьмовый кофе под мышкой, часы Касио на запястье, слишком тонком для мужчины, но вполне приемлемым для девочек-бабочек с красными нитками на запястьях, разодранным от ложек и ногтей ртом и синим катетером, торчащем из вены или костлявой задницы. Вторая тонкая сижка, поясная сумка, как у веселого дошкольника и светящиеся дизрапторы, которыми давно топчат рейвы новые ня-пока и старые доходяги в олимпосах. Касио, потому что все время теряет Картье, Фила (мечта педофила), потому что лабутены солидные дяди и тети в тех отделе не оценят. Он смахивает на диггера или разносчика газет, но зеленый узкий костюмчик, совершенно не стоящий той платиновой карты, будто говорит: посмотрите на своего мужчину и на меня, снова на него, а теперь снова на меня, да, я пидор, чертовски богатый пидор.

С выпуска так много воды утекло, что теперь текут только девочки и мальчики из лаборатории, куда он частенько заглядывает позалипать на химикаты. Всю свою сознательную жизнь он искал уединения, искал шанса уйти в подполье, не высовываться, он мечтал сделаться прозрачным, чтобы его не трогали, не сыпали проклятиями и сглазами, не щелкали по ребрами отцовскими пальцами-обрубками (царствие ему поднебесное). Но в нем всегда было двое: я и Тайлер, Вишес и Спанджен, Курт и та сука, только вот незадача: все слабые и бесхребетные подохли под перегидролью мелких неурядиц, захлебнулись высоким давлением, попали в хит-парад культовой расчлененки естественного отбора. И в этом поединке он обрел кое-что большее, чем бесконечное чсв и нехуевое состояние, он обрел давно утерянную, порабощенную сашенькиным очарованием личность. Короля, супер-злодея, Лекса Лютора, whatever.

Боль не сделала его сильнее, боль это всего лишь всполох, не тормоши - не рванет, импортозамещение почему-то вызвало гламурный ахуй у его маман и более тривиальную его версию у его новой подружки, и теперь он вынужден был перебиваться блокаторами. Он слезно упрашивал у работников Мунго: ампутируйте мне человеческое, чтобы было чуждо, и заодно отскоблите от меня латынь, а то все говорят, что я выпендрежник. Но они поцыкали и попросили перестать паясничать, (вообще радоваться должны были, что ломаю комедию, а не руки и пальцы разбрасываю разломавши, а то как заавадился бы в приемной, вот намучались бы со жмуриком). От насильной кормежки вся спесь быстро сошла, но уже через неделю он вновь чувствовал себя цельным - читай агрессивно вцепился в эту иллюзию как в жирную киноварь спасательного нуля. Норман играл хорошо, первое время пытался играть грязно, но после пары-тройки сильных истерик перестал пытаться заменить назначенный рецепт наркотой или самостоятельно слезть с зачарованной дряни. Все шло на удивление гладко, потому что никто особо не хотел видеть, как он виртуозно перевоплотится в Джеффри Дамера и пойдет крошить гей-сообщество на радужный салат от шефа, смотри не подавись, прямо с грядочки. Патриция держала язык за зубами и даже переименовала ради него дворецкого в Шона, чтобы сочетание букв а, эл е и кс не тревожило его, когда он заглядывал на чай (за подписями, когда началось расширение). Большинство предпочитали избегать темы его отца, полагая, что он все еще скорбит, Норман замечал украдкой, когда Патриции приходилось бывать на собраниях, как она выразительно смотрит на каждого закадычного подпевалу его отца, и скрипел зубами от раздражения. Но он психанул бы втрое сильнее, если бы имя его папеньки скользнуло бы между рядов.

Первое время его считали за сопляка и однажды даже открыто заявили об этом, но после того, как он хорошенько почистил кадров и обзавелся перспективными молодыми трудягами и переманил кое-каких акул, все отчего-то притихли. Он самодурствовал, сколько хотел, носил бумажную корону из бургер кинга и орал ФАК ЗЕ ПОЛИС часами напролет, заперевшись у себя, но результаты были, и были очень даже неплохими. Он вел дела не хуже кровного тирана, и продажи потянулись вверх, как лондонские кисоньки на утренней йоге в Гайд парке. Норман не был волком с Уолл-стрит, не был вестминистерским гением, он был бельгийским жадным до власти мальчишкой, который хотел свершений и получал их, и проценты текли с его пальцев вниз к перетянутым швами запястьям, как яблочный сок, и вся компания теперь вылизывала ему руки. Он был вспыльчив, гиперактивен и гиперсексуален, но спал только с конкурентами, не брезгуя ни женщинами, ни хорошо сохранившимися в свой сорокет, он слишком часто был под кайфом и слишком много работал, и слишком много работал под кайфом, и бешеный ритм этой токсичный среды будоражил его как самый яркий оргазм после получасового селф-харма, он летел вниз с распростертыми объятьями и гладил бездну против шерстки, потому что не боялся рискнуть и обоссаться на полпути к пьедесталу. Он был охуенно убедителен, лишая невинности независимые компании так, что к нему приходили сдаваться другие, и это от этого бесконечного казино сердце выплевывало магму. Он пиарился как хотел и где хотел, лез напролом, нахрапом, что с зубочисткой, что с виллой, и добивался своего, потому что колесо сансары дало оборот против часовой стрелки и дряхлая эксгибиционистка Фортуна наконец прикрыла свои закрома и полыбилась ему на фронталку, глотая золотые сопли.

Он был патологическим неудачником, и это было его главным козырем, потому что он косячил на мелководье, а с большой рыбой держался молодцом и не ронял себя в грязь, как чертова русская неваляшка. И без двадцати тысяч лье виктимности дышалось так свободно, что саднили легкие, почесываясь в поисках яда. И они находят его, опиум без всяких примесей, чистый и глянцево-черный, как засохшая кровь: он преспокойно себе мониторит разработки, и никто блять не собирается предупреждать его о том, что Александр Крам ломится в его кабинет. Норману приходится впустить его добровольно, потому что не хочет, чтобы от магии снова полетела его плазма (черт тебя дери, Стефф, со своей ленью). От того, как херовато выглядит его симпатичная мордашка, даже сжимается сердце, но Норман держит себя в руках, нет, буквально, скрещивая руки, можно придержать свое рвущееся наружу солнечное сплетение, вы знали? У него на руках ребенок. Дышать становится так трудно, что голос делается совсем тонким, и Норман хочет выдрать себе связки, чтобы стереть, стереть с карты будня все свои рефлексы. Я тебе не собака Павлова, Алекс, смотри на меня, пока я выгляжу отлично, смотри так, что скашиваются вбок внутренности, смотри в глаза, там столько истории, посмотри, сколько ярости, напитайся и вали.

- Я кстати все еще люблю тебя.
- А мне похуй.

Везде обман, каждый третий - шпилится в зад, и каждый второй - патологический пиздабол, один я умный в белом пальто стою красивый. Тонкая сижка, часики Касио выстраивают квадратиками петлю, кроваво-красный костюм и сандалики как у выпускницы младших классов, на платформе (!) залиты апельсиновым шнапсом, кокосовым ликером и водкой Смирнофф (от которой все обычно офф после первых трех шотов), от 2012 ВИП остался только  П от пиздец, и Норман мешает алкоголь с бамбуковыми плюшками от лучших фармацевтов, тьфу ты, варил Лютного, потому что маггловское бухло лопается в его жилах как мыльный пузырь и не хочет держать его в здоровом теле с нездоровым духом. Норман хлопает по плечу мужчину с выразительными темными глазами и улыбкой милого К. и просит его пойти с ним, просит выключить свет и зацепиться ладонями за изголовье, и он даже не знает, как его зовут, и у него слишком острая щетина для К. и слишком теплые руки. Слишком покладистый, Норман стягивает его крепче, чтобы было больно, и не целует в губы.

Таблетки кажутся сладкими, Норман увеличивает дозу, потому что "проконсультироваться со специалистом" лишь для заполнения паузы после псевдо-информативного ролика.

Среда обещает быть интересное, когда он ловит в коридоре разнюхивающего здесь что-то Фергюссона, и ему приходится отработать свой шпионаж. Нет ничего лучше конкурентов, ей богу. Дерьмовый кофе из автомата оказывается заменен на что-то шоколадное из Старбакса, они со Стефф все утро прекрасно собачатся и под конец "пятиминутки" на полтора часа она тащит его на вертолетную площадку замазывать засосы, и он едва сдерживается, чтобы не стряхнуть пепел ей на плечи, потому что а хуле такая мелкая, кашу кушать в детстве надо было. Но все снова идет наперекосяк, когда за 15 минут до обеденного перерыва к нему врывается восставшая из америкосов Вероника.

И только после того, как она уже вовсю стреляет глазами прямо с порога, из конференц-телефона раздается:

- К тебе тут чокнутая сестричка твоего бывшего, а я обедать.

- Я вижу, я не под кайфом! - но по ту сторону селектора тишь да благодать, - Окей, чего тебе, Вероника?

Отредактировано Norman Lambrecht (2018-10-16 01:30:11)

3OH!3 - IMNOTYOURBOYFRIENDBABY

Она все еще была смертельно прекрасна. Девушка, которая ловила страйк за страйком так, что сердца разлетались кеглями под ее коронной улыбкой. Девушка, которая легко могла бы столкнуть с пъедестала королев крика и ураган Сэнди и знаменитую Катрину. Вероника – он смакует это имя на языке, елозит кончиком по нёбу и ухмыляется, потому что оно все еще отдает ртутью и беладонной. Кислое, резиновое, отравленное, как самое красное яблоко в саду Гесперид, он произносит его вслух, но не чувствует, словно умирает. Чувствует лишь жизнь, бьющуюся под ее идеальной линией челюсти, жизнь, легкой испариной на лбу и жаром, который исходит от ее захлебывающегося яростью сердца. Жизнь,  это странное дежавю и пьяное послевкусие, это знакомое состояние, которое изредка вспенивалось в нем канистрами шампанского и центнерами ослепляющего порошка. Она живая, сильная и злая, и ему очень хочется встряхнуть ее за плечи, смять в кулаке как лист металла и выплюнуть ей прямо в лицо: «Тебя. Здесь. Не было.»

Тебя не было здесь, девочка, когда твой брат выбросил меня, как пачку использованных одноразовых батареек, предварительно подзарядившись моей жалкой десяткой вольт. Тебя не было здесь, девочка, когда я заблевывал стены Мунго своей кровью и бился в конвульсиях. Тебя не было зедсь, девочка, когда все твои друзья хлебали сточную воду и отплевывались, когда варились в неиссякаемом потоке дерьма и рыдали жидким фосфором.

Но он не делает этого, не повышает голос, задирает повыше подбородок и сглатывает вязкую слюну. Усмешка прилипает к обветренному рту, солнце в зените плещется за его спиной, и он жалеет лишь о том, что она не видит его ночью с пласмассовым нимбом гигантских рекламных стендов и неоновой подсветки. В кабине вертолета, накуренного и красивого, моложе и мертвее месива, слитого в идеальные мраморные плиты после битвы за Хогвартс. Он улыбается и очень хочет засадить себе меж ребер позолоченный кол, чтобы перестать видеть этих ебанных призраков прошлого, этих ебанных Крамов со своими претензиями и бесконечной «хотелкой».

— Девчуля твоя — прелесть, смотри, чтоб не подавилась, и с меня ужин, если нас познакомишь. Вьетнамская кухня?

- Могу подкинуть номерок, если сдриснешь отсюда сию же минуту.

Ему очень сильно хочется поскорее закончить с этой мыльной оперой, и надраться, как последняя свинья. Арендовать лучшую тачку, посадить туда лучшую малышку и обломать ей лучший секс, потому что ее брат куда маскулиннее и симпатичнее. У него целый загон таких слюнявых жеребцов, страстных и смазливых, темных и светлых, красивых и изуродованных шрамами — потому что это всегда ближе и ярче, всегда чувственнее, когда они оба сломлены настолько, что ярость окровавленной сепией разрывает потоком русло, и нет ничего более животного, чем этот обмен тестестероном. У него бабок до сраки, но ни одна пачка купюр не может заткнуть ее красивое хлебало или хотя бы сменить эту заедающую пластинку ее неизменного осуждающего тона.

— Так что, Ламбрехт, кем ты мечтаешь стать, когда вырастешь?

- О, милая, я как Питер Пэн, - рука машинально тянется к мини-бару за старым добрым огневиски, но он отдергивает себя, чтобы не давать этой доморощенной Артемиде еще один повод для того, чтобы опустить его, - я никогда не позврослею.  А если это комментарий по поводу моего роста, то мерси боку, кушаю растишку и висну на турничке, все по старинке.

Он знает, зачем она здесь, но ему очень не хочется в  тридесятый раз мусолить всю эту оказию, связанную с Сашей и его прелестной дочкой. Он не отрицает, что ребенок этого обмудка рискует попасть в рай еще при жизни, она, еще совсем крохотная, просто ангел во плоти. Но ангелы Виктории сикрет ему все же ближе, сорри нот сорри. Сердце качает кровь и жидкий оранжевый латекс, ему совсем не больно помнить, как ощущаются его губы, и фантомную тяжесть чужого тела вовсе не словно отождествлять с прогрессирующей шизой. Александра Крама больше не существует для него. Тебя не было здесь, девочка, когда я сжигал его заживо в промерзлых камерах своей памяти и отчаянно пытался не вздрочнуть напоследок на его светлый лик. Тебя не было здесь, потому что если бы ты была – я мог бы стать прежним. Но под легкими знобит и скрежещет гнилыми зубами мороз, а по горлу елозит мышьяк от одного твоего присутствия.

Уходи снова. Только на этот раз не смей возвращаться.

- Вам блять все никак неймется, да? Что-то зачастили ко мне Крамы, не подскажешь, с чего это вдруг в вас такая ностальгия проснулась?

Ему невыносимо смотреть на нее, потому что они так невыносимо похожи, что скручивает низ живота и сжимается в спазме трахея. Ему мерещится на секунду его голос, и он дергается, как от удара, и кресло всхлипывает от дрожи, что пробивает его тело. Ярость пробивается наружу ростками дикого терна и взрывается в нем багровыми почками и ржавыми бутонами. Он прогнил насквозь, проткни - потечет кисломолочными берегами шлак и прогорклая смола, но рана никак не затянется и гной вываливается наружу, разъедая кожу и накрахмаленную рубашку. Не говори со мной, не смотри на меня его глазами, потому что пульс вскидывается и скручивается гордиевыми узлами под тонкой кожей, потому что под пальцами вспыхивают чужие касания, и истерика начинает просачиваться наружу сквозь платину транквилизаторов. Оставь меня в покое, потому что ты вспарываешь мне все ебанные швы.

Он пробует имя на языке, скользит по кровоточащим деснами, и перестает чувствовать биение собственного сердца. Потому что Вероника никогда не будет звучать настолько ядовито. Потому что от короткого Крам его выворачивает наизнанку и схватывает паралич. Потому что короткое Крам острое, как цианид и копье, потому что короткое Крам навсегда под сердцем свежими судорогами и асфиксией.

Это выводится только таблетками, это выводится только припорошенными белым простынями, лиловым Порше и виниловыми губами девочек и мальчишек с обложки. Это выводится только штрафами за превышение, модными тряпками, красными веревками и синими следами от зубов. Это выводится только хлоркой, это стирается только рубанком и наждачкой. Но все это, конечно же, блеф. Все это брехня и дешевые детские надежды в алмазной обертке.

Потому что это не выводится.

Отредактировано Norman Lambrecht (2018-11-19 15:30:31)

frnkiero and the cellabration - guilt tripping

Это почти смешно, но больно настолько, что весь гелий в легкий трансформируется в одну сплошную раковую опухоль. Он пытается улыбнуться ей, улыбнуться так, как улыбался в школе, когда челюсть еще не сводило от спазмов, когда рефлекс еще был свободен от психологических барьеров и травм, когда еще не хотелось задушить ее голыми руками. Или заклеить ей рот, сползти под стол и орать в голос от того, насколько физически тяжело раскрывается в нем триггер чайными кровавыми хризантемами и отполированными до блеска двустволками.

Это блять почти смешно. Он помнит, он знает наизусть ее объятие в пацанской манере, потому что ей часто бывает неловко то ли от самого тактильного контакта то ли от любого проявления чувств. Он помнит и знает наизусть, как она странно закуривает, когда делает это; как смешно приподнимается ее верхняя губа, как она выдыхает, сквозь зубы и совершенно не умеет пускать кольца. Как она поет, как напевает что-то, думаю что ее никто не слышит, как пискляво орет, когда напротив пытается привлечь к себе внимание. Как не плачет, как вздымается ее грудь и топорщатся ноздри, когда она пытается удержать в себе всю боль, и как едко пузырятся все проклятия, что она выплевывает из себя, не в силах больше мириться с этой кислотной средой внутри себя. Как она одинока и как она отчаянно пытается заставить себя привыкнуть к этому и убедить каждого, что ей в кайф. Как загораются ее глаза, когда она колдует, как она сыто и немного устало усмехается после пребывания в анимагической форме. Что она ест на завтрак, что она слушает, какая футболка ее любимая, как она залезает на метлу и за что она готова драться.  И мысль о том, что ее кулак размером с ее сердце, кажется почти абсурдной, потому что у нее слишком миниатюрные ладони и слишком много крови в теле, судя по тому, как ее лицо вспыхивает, когда ее кроет.

Это почти смешно – ему так сильно хочется плакать, что хочется уткнуться ей куда-то в сгиб между шеей и плечом и дать себе волю. А лучше дать себе пизды и разбиться завтрашним утром при выезде в город, чтобы в заголовке одной из тысячи всех тех печатных изданий, что когда-то упоминали его, написали что-то типа рип и грустный смайлик, а позже на светской тусовке вбросили слушок, что у него была биполярочка.

Это почти смешно – она говорит, что Саше конец, но он живее всех живых и уже выполнил весь план настоящего мужчины не считая никому нахер не сдавшегося дерева. Она говорит, что Саше конец, а его выворачивает наизнанку от детоксикации в толчке недостроенного пятого этажа, но ему снова приходится возвращаться в эту неуютную оболочку адекватного лидера с иголочки, и оставлять пасхалочки о своих намечающихся похоронах в каждом подписанном им накануне отчете. Это даже обидно. Нет, это чертовски обидно!

Да, это по-детски, но знаете, от того что ты никому из всех твоих псевдо-корешей нахер не сдался немного подгорает. И от осознания, что когда ты вздернешься, каждая собака непременно да ахнет «Ой, и тяжело же сейчас Санечке», даже немного хочется жить, лишь бы успеть послать всех далеко и надолго так, чтобы число «пошел нахуй» превысило его счет в банке.

Что за дерьмо вы вдвоем натворили?

Оу, знаешь, прекрасная амазонка, ненависть – лучшее топливо. С каждой пилюлей, что ловит мой рот, во мне открывается новая грань этой всеполглощающей ярости, и когда она заполнит меня доверху, я расскажу тебе о том, как тяжело жилось Везувию, когда Помпея поюзала его и улизнула, оставляя его одного в бесконечной темноте своего собственного еще глухого нутра, полного формирующийся лавы. И как панихиды могут оставлять шрамы, и как сладко можно убивать себя, тешась одной только агонией. И как приятно молчать – потому что никто все равно не захочет слушать и потому что ты не какая-то там плакса, так, максимум трус, и убежишь когда-нибудь так далеко, что под ногами окажется славная роса на Асмодеевой аллее.

Что дерьмо вы вдвоем натворили?

- Ты бросила его, мы трахались, он кинул меня по записке, по-тихому свалил, пока я спал, прихватил все из квартиры. Мне слишком долго было «не похуй», чтобы остыть. И я остыл, и мне все равно сейчас. Можешь так ему передать по своим телепатическим каналам. Я не Далай-лама, я не нанимался на горячую линию. Ты не можешь меня винить сейчас, я просил тебя не делать этого, я просил тебя блять не уезжать. Ты сама все это заварила, Ника.

Я мертв из-за тебя.

Ты убила меня.

Но все это, конечно же, самообман. Ты же знаешь, ты же чувствуешь как под кожей бьется весь этот яд, который выпустишь только самым острым кортиком, как под гипофезом зреет плесень, что выпустишь только Кольтом, как под сердцем стынет гнилое яблоко, что собьешь только Авадой Кедаврой.

- Я убил себя. Ничего больше нет. Я другой.

Отъебись от меня и дай мне спокойно увеличивать свои продажи, нагружать себя сверх, чтобы отвлечься, подсесть на что-то потяжелее и взрастить в себе соляной столб абсолютного безразличия и равнодушия ко всему. Дай мне спокойно замерзнуть, чтобы не пришлось больше врать людям в лицо о силе анестиков и питаться склянками Мунго, потому что когда-то твоя мама не дала тебе забить на свои дешевые трюки и навсегда привязала к магическому миру.

Это почти смешно. Он чует в ней магию неоновыми сплитами-сплинами, ощущает, как пульсирует ее биополе и паранормальными импульсами взрывается ее аура. Он знает, что в ней есть волшебство. И ненавидит его каждой клеточкой своего тела. Потому что это волшебство она еще в утробе делила с его лучшим кошмаром.

Отредактировано Norman Lambrecht (2019-04-09 03:02:51)