two feet - i feel like i'm drowning

Полоски света - каленой охрой, переплетенные пальцы - дымом и сладостью, Норман не может оторвать взгляда: это слишком красиво, слишком сакрально, чтобы быть правдой, Норман чувствует себя так, словно забрел в совершенно чужую святыню и осквернил алтарь. Он помнит все слишком четко, и в груди мигом схватывается уже знакомый узел, боль наваливается ленивыми волнами, давит сок, заполоняет собою все до тех пор, пока не найдется дыры, через которую она сможет выйти. Волосы К. еще  вьются, взгляд исподлобья - густой и темный, сплошной зрачок, весь он сплошное электричество, и ток в Нормане размякает под толщами пульсирующей крови, чтобы перейти в привыкание. Норман впитывает, как дергается и дрожит, как запрокидывает голову и издает звук, Норман видит души сквозь рельеф этой скульптуры и не выдерживает - выныривает, отплевывается, но яд достигает пищевода, и он почти чувствует, как по его подкорке начинают расползаться язвы и рассыпаться лиловой хвоей стигматы. Дэвин говорит: прими свою боль, встреть ее, как доброго друга, посмотри в лицо своей памяти и подчини себе, но Норману дурно, и голодно, и слишком жарко, и смирение не дается ему: он вгрызается зубами в собственное впечатление, и фрагменты картины мерцающими фигурками калейдоскопа мельтешат перед глазами, не давая собраться с мыслями. Он попытается снова позже, но в Замок он больше не вернется. Норман снова Себастиан Мельмот, чье надгробие обнесено поцелуями, потому что каждый - был смертоносен. Омут памяти бледнеет и выталкивает пену его дней на поверхность, Норман собирает себя в старый флакон из под его духов и прячет во тьму.

Он не был в своей квартире полтора месяца, но липкое и тягучее одиночество горело где-то под кожей черной патокой, зудело, словно свежее клеймо. Оно не сходило с загаром, не рубцевалось и не стиралось ни алкоголем, ни чужими смазанными поцелуями, оно просто было, но всегда сновало где-то за кулисами, не показываясь крупным планом. И он давно должен был привыкнуть к нему, но каждый раз находясь в компании он тосковал по людям, по ощущению связи с кем-то. Это не было просто навязчивой мыслью или паранойей, это было точкой отсчета, фундаментом, на который наслаивалась мысль, и всякая рефлексия, разложи ее задом-наперед, переверни, покрути, выверни ее наизнанку, проявила бы его, как нехитрая фотоэмульсия. К. всегда был его панацеей, но сейчас все настолько обострено, что они едва говорят. К. был первым, кто научился выдергивать его из этого, кто выцеплял полностью, отсекая все лишнее, оставляя его голым, оставлял его чистым.
Но к утру его след остывает, и Норман чувствует себя грязным.
Он не хочет признавать, что они отдалились. Он не хочет признавать, что его ломает. Потому что это его вина. Он оставляет ее с отпечатками на его коже, с редкими метками на его шее, он смотрит затравленно и обнимает за талию во сне, он не может смотреть, как он пишет музыку, и слишком часто касается свежей татуировки на его бицепце. Джонни лепечет, что это молния. Норману кружит ее по всей комнате и боится признаться, что это чертовски тяжело. Чонса легкая, Сашин взгляд - 280 вольт.

Его песни оставляют кровоточащим заполночь в незнакомом квартале, застегают врасплох бегущим в свое логово, трусливо поджавши хвост, его песни налетом на марках, послевкусием таблеток, перечной мятой под языком в воронке поцелуя. Его его песни отпечатываются партитурой на сетчатке и горят, горят, обжигая радужку жидким оловом.

Норман чувствует себя переполненным доверху, запереться бы и не выходить на люди, пока весь не иссякну, но его как магнитом тянет к единственному и единственной. Он не может долго находиться у себя, потому что там слишком пусто, потому что там слишком много его, хаотичного, злого и нездорового, и нет маленьких серебряных кроссовочек у входа и зонтика с божьей коровкой. Он скидывает чашу порталом к Поттеру, потому что тот не задает вопросов и любит разводить свинарник, и аппарирует на Трикл-Майн-Роад, и в пространстве между, за ту долю секунду, что его тело выбрасывает на другой конец города, ему вновь мерещится К. с полупьяным взглядом, задыхающимися поцелуями и голосом. Голосом, который узнают, на который дрочат и который ставят на звонки телефонов. Голосом, которым он признается в любви раз в месяц, словно по будильнику, голосом, который срывается на конце фразы, потому что ты все еще не издаешь ни звука.

Ты всегда был сиреной. С этими длинными ресницами и хищной акульей улыбкой, с этой грацией и мелодией, стекающей с губ сладкой амброзией. С этой страстью и соленой кожей, с этими штормовыми волнами, я слышал, как твое сердце бьется о скалы и слизывает с берега песок, я слышал, как твое сердце зовет меня сквозь толщу воды. Но я не всплывал, потому что пучина отбросила меня на самое дно.

Сашу хочется до зуда, Норман расчесывает запястья и плохо пытается оторвать взгляд от того, как он, изгибая губы в усмешке, разговаривает с группкой фанатов. Он знает, что недосягаем и что на него смотрят, он подписывается под чьей-то полароидной фотографией, Норман скрипит зубами и схлопывает пузырь хуба-буббы, которой с ним сегодня поделилась Джонни, чтобы перекрыть знакомые до ре ми фа соль соси, ебанную вторую октаву неприкрытого сашиного флирта. Он расправляется с этой пыткой за минуту, потому что Джонни зовет смотреть на червя, и он уходит, потому что на этого достаточно насмотрелся.

- Ревнуешь?
- Да.

Саша чарующий. Он притягательный. Он смешно дует губы,(манера, которой Джонни овладела уже в совершенстве), и напоминает мальчишку.

- Я с Уэйдом так же общаюсь.
- Поэтому я и ответил "да".

Норман перерывает весь хламовник Джеймса, шкерится возле квартиры Вероники, даже к Уинстону суется и мешает ему преспокойно себе совокупляться со своей рукой, потому что он под чем-то очень сильным, и, блять, Дурсль, ты не видел мою гордость случаем, а то очень надо перестать вестись на все эти крамовские игры. Собачка говорит "гав", кошечка говорит "мяу", Дурсль говорит "ты под чем?". Норман сваливает по-бельгийски: по-английски + утянув с кухни шоколадку, и прячется от себя по барам. Его плющит от всего, что втирает Дэвин, потому что все остальные отлично справляются, потому что Дарла выглядит счастливой, потому что у Брэйди перестают бегать глаза, они останавливаются и улыбаются мягко, и он излучает тепло, и позволяет Уэйду приобнимать его за плечо, когда они тусуются вместе. Норману смешно до колик в животе, так, что лопаются губы и родинки на подбородке, и скашиваются веснушки на переносице, и крошится эмаль. Норману смешно, потому что он не вписывается, потому что все валится из рук, потому что мир вокруг распадается и застывает в подвешенном состоянии, и у мира торчат стопки сигаретных углей из-под ворота рубашки и холодные пальцы, которые не согреть в ладонях, и мир не является к нему во снах, и не спасает от кошмаров, потому что Норман проглатывает их напополам с солью и щелочью атомов, что он разложил как пасьянс у себя на языке. И мир от него все дальше, даже будучи на расстоянии поцелуя выстрела. Он прячется от себя в барах неподалеку от дома, чтобы утром привести себя в порядок и аппарировать к Джонни, наряжающей Адольфа в свой свитер с Русалочкой, и к Саше, который наверняка еще записывает что-то. Он снова случайно целует Нормана при встрече, и раньше это ощущалось как апокалипсис. Страшно и завораживающе.

С клубом, Брэйди и Дэвином стало легче. Он больше не цеплялся за злобу, и стал относится ко всей ситуации с Алексом проще. Потому что Норман не сможет иначе, Саша - его маяк, и когда он разберется со всей этой кромешной мглой, он примет весь его свет полностью, без остатка. И отразит его.

Норман открывает дверь своим ключом, но его встречает тишина. В зале что-то начинает трещать, и Норман идет на звук, двигаясь не спеша в мягкой тьме. Пространство вокруг предстает каким-то сном в легкой дымке, Норман чувствует, как скользят по коже остатки его воспоминаний, и каждая его клеточка вспыхивает под прессом легкого дежавю. Норман прислоняется к дверному косяку и просто наблюдает за тем, как Саша ставит какую-то пластинку. В нем столько силы и пластики, что он давится своим сбитым дыханием и подходит ближе. Саша поворачивается на движение. Норман прижимается сухими губами к его рту и улыбается:

- Пусть я и опоздал, но ведь я уже тут.

Отредактировано Norman Lambrecht (2018-10-27 11:58:31)