GHINZU - THE END OF THE WORLD

Это был конец. Каньоны крошились в пыль, пустыни ровнялись с землей и западали в нее глубокими кровавыми кратерами, океаны ссаживали кожу равнин солеными цунами, сносили высотки и халупы, срывали с лица земли последние прощания и всхлипы, те города, что находились далеко от воды, горели и падали под натиском эпидемий. Он плавал где-то под потолком, цеплялся онемевшими пальцами за редко мигающую светом лампу и судорожно глотал последние крохи кислорода. Это был конец ебанного мира, и его тело тянуло к полу беспощадной Темзой, губы обожгло последнее прощание, и тяжелая голова ушла под воду.

И пускай все это не выходило за рамки его сознания, вашими молитвами оставаясь лишь плодом его зараженного воображения, но чувство, что он продолжает тонуть не покидало его ни секунды с того момента, как дверь квартиры на Трикл-Майн-Роад захлопнулась за его спиной. Мороз опалил лопатки, и кожа за тонким кашемировым пальто покрылась инеем, залп ружей в его голове кричал голосом Александра Крама, ножи и копья, всаженные в тлеющую плоть, шептали безумными зацелованными губами «уходи».  И ветер гнал его до самой границы Великобритании, прежде чем он пришел в себя насквозь промокший под очередным драматичным лондонским ливнем, выпрыгивающий из вагона на первой же станции. Аппарировав со сломанной сигаретой в зубах, он едва доковылял до своих пустых апартаментов, и рванная рана под боком медленно расползалась по белой рубашке багровой роршаховской фигурой. Ему чудом не оторвало половину туловища, но смех продолжал рваться из него черными сгустками, потому в насквозь пропитанной кровью одежде он продолжал упрямо видеть коронную сашину усмешку.

Он не пил поминальными стопками, не собирался пускать по вене магию сладких грез и туманных иллюзий, он оставался трезв, но не мог ровно стоять на земле, его лихорадило, его паяло от перенапряжения, и Робинсону приходилось выбрасывать его за шкирку с работы, чтобы он смог поспать хотя бы в машине. Он не скучал по пыльце и плюхам, его ломало по одному конкретному мужчине и его прекрасной дочери. Но вход был воспрещен, и коробка вещей из дома, где его недавно так сильно любили, стояла на тумбочке перед кроватью, напрочь стирая любую сонливость. Но он держался, правда держался, перебрался спать к Стеффани, перестал избегать Брэйди на общих собраниях в страхе осуждения, даже стал к Дурслю захаживать, чтобы узнавать, как обстоят дела у Саши и Джонни. Он перестал калечить себя, пытался убедить себя, что со временем привыкнет, и что эта зияющая дыра внутри рассосется, и рифт зазеленеет и зарастет золотым черноземом, но стерильность ума и организма все никак не давала ему проглотить этот самообман, пропустить его через себя и отпустить ситуацию. Но она лишь сильнее отпечатывалась на сетчатке, и врываясь в плоть с грубым визгом тату-машинки, любовь Александра Крама питала его легкие ртутью: каждый вздох провоцировал разложение.

- Я не имел это в виду, Мерлин, прости меня, я не…
- Ты все сказал, Норман. Просто уйди, пожалуйста.

Просто уйди, пожалуйста, навсегда.

На маггловском кладбище не кружат вороны стройным кругом, не дует злой ветер, и не стынет земля черным стеклом. Над Лондоном висит огромным рыжим знаменем осеннее солнце, и в глазах Темзы отражается светлое голубое небо, Норман гладит рукой надгробие, и мрамор под линией жизни теплеет. Меж рядов могил звенит тишина, и лишь из будки смотрителя еле слышно скулит старый добрый Элвис. Норман правда держится, но ноги становятся такими ватными, но сердце сжимается так сильно, что еле цедит кровь. От тоски кружится голова, и он срывается, сжимая пальцами камень так сильно, что немеют фаланги.

- Lieber Opa, ich habe alles vermasselt. Alles. Sasha is weg.

Но Мориц не отвечал, и Норману приходилось обращаться к отцу, но все молчали, и тишина так давила на виски, что голова лопалась, и волосы казались обугленными. Он ревел, как раненный зверь, он умолял, чтобы ему ответил хоть кто-нибудь и пообещал, что все когда-нибудь хорошо. Он мечтал вновь слышать два практически идентичных баса, чтобы отец еще хоть раз проронил что-то о гордости, чтобы улыбнулся ему невзначай как однажды, чтобы хоть раз произнес слово на букву liebe, love, да даже любовь или на a, если вы любите французский, испанский и итальянский, чтобы сказал еще хоть что-нибудь со своим ебанным укором  и чтобы поцеловал мать в уголок губ, прежде чем исчезнуть в зеленой комнате. Он мечтал о запахе можжевельника и лекарств, и выпечки, которую больше не готовила бабушка, и о мозолистых руках, о клетчатых твидовых пиджаках, которые он не может больше носить, потому что он едва волочит ногами по земле и у него слишком узкие плечи, и в рот снова ничего не лезет без ежедневного насилия над собой.

Он говорил о Саше, и боль была настолько оглушительна, что он терял контроль над собой и отключался на долю секунды, и безоблачное яркое небо блекло, отражаясь в его дрожащих зрачках, потому что он все проебал, деда. Все.

На то, чтобы забыть дорогу к склепам, ушла неделя, но она того стоила, ему стало легче носить в себе вину и дребезжать ей при ходьбе так, словно он наворовал сотню связок ключей. Успехи компании больше не приносили ему радости, пища теряла вкус, но он улыбался, потому что Уинстон говорил, что все у них хорошо, и перестал слать извинения стопками отутюженных писем и сообщений на зеркало. Оттюнингованных можно сказать, потому что обычно у него так сильно дрожали пальцы или голос, что нельзя было разобрать ни слова.

И наверное все же это было концом. Но мир вокруг перестал трещать по швам, а земля перестала уходить из под ног, насмехаясь, каждый раз, когда ее касалась его прокаженная подошва. Потому что так было лучше. Потому что в доме, где росла маленькая мисс Крам больше не висела недосказанность. Все точки над и были расставлены. Он вырос ублюдком, и пытался учиться жить с этим, пережевать и переварить.

Он проговаривал это, словно мантру, перед тем, как выпить снотворное зелье, он пропускал это через себя, словно молитву в пространство, но руки так и не дошли отправить это излюбленному адресату: Я не могу любить тебя на твоих условиях, потому что ты заслуживаешь большего. И ты не можешь больше ждать, пока я избавлюсь от всего дерьма, накопившегося во мне. Полюби достойного.

Только не появляйся на улицах с ним, не целуй его на зачарованных таблоидах, не знакомь его со своей дочерью. Пусть он не дарит ей паззлы, не загадывает ей загадки, не рисует с ней, не позволяет ей заплетать свои волосы. Блять, пусть он, пожалуйста, делает все это, потому что я не имею никакого права.

Lieber Opa, nimm mich, bitte. Bring mich nach hause.

Но когда он покидает Лютный ни с чем, едва не сорвавшись на ком-то снова, до него совершенно случайно долетает обрывок разговора, врезаясь в сердце толстым жезлом: «Активисточку эту подорвали, щас папка Крам тут пойдет вразнос, я те отвечаю».

И все вмиг становится таким неважным. И весь он со своей жалостью к себе, со своими многочисленными изъянами, шипами и ранами становится таким отвратительным, что его рвет на новые кожаные ботинки густой желчью и никотином, завтраком победителя. Желудок, переваривающий сам себя которые сутки, полосует его изнутри, и по дороге домой ему приходится все же съесть что-то смутно похожее на бурито. Но его снова тошнит от липкого страха, перебирающего его кости, словно пару блестящих четок, и бурито прощается с ним, не успев достичь пищевода. Он отрубается на переднем сидении машины Стефф, не способный и двух слов связать от вязкого шока, облепляющего конечности проводками и тонкими иглами, но обещает себе разобраться с этим дерьмом во чтобы то не стало.

Не ищи пока никого, майн хертц, никуда лучше блять не высовывайся, дай мне шанс взять все лимоны, что жизнь пыталась ставить мне в колеса, для того, чтобы порвать парочку глоток и анусов.

Коробка с вещами подмигивает ему из переполненного мусорного ведра с документами. Норман надеется, что она ему еще пригодится, и чтобы не потерять ее, он решается на отважный шаг – посмотреть в лицо Джеймса Поттера и сказать ему «мне нужно еще кое-что у тебя оставить». Джеймсу, который уже не раз грозился вскрыть ему черепушку за сейф с документами, Джеймсу, который не раз покушался на его чемоданчик с косметикой и на его набор охотничьих ножей. Брррр, аж хуево стало, бурито, не ты ли это восстал из мертвых?

Залив в бак целый кофейник, чтобы пережить еще одну расфокусированную аппарацию, он из вежливости ради стучит парочку раз и врывается в квартиру Поттера, скрещивая пальчики свободной от коробки руки, чтобы его не стриггерило с вида на балкон Александра Крама.

- ДЖЕЕЕЕЕЕЕМС, Я К ТЕБЕ С ПОПОЛНЕНИЕМ! – орет он с порога, скидывая старые, но еще ни разу не тронутые рвотой, кровью и лондонской слякотью ботфорты.

Но Джеймса нигде не видно. Выдохнув, как перед стопкой водки, он решается все же дойти до спальни, надеясь не застать Поттера, светящего голой жопой за утренней сигареткой. Поттер обнаруживается одетый, но в довольно компрометирующей позе с какой-то девицей. Девица откидывает волосы с лица, и Норман роняет коробку.

- ТЫ! – секунда, и палочка оказывается между указательным и безымянным, хитрый ход, чтобы запугать и еще и средний палец продемонстрировать, - Акцио, палочка Вероники! Акцио, палочка Джеймса тоже, раз ты блять такой умный, Поттер! – удивительно, но последнее заклинание тоже срабатывает, не смотря на затянувшееся продолжение, вот она сила подачи! – Я не собираюсь тут вас авадить, голубки, но зная тебя, Ника, нихуя не скажешь без давления. Так что, пожалуйста, будь лапонькой, выбирайся из под мальчика-который-выжил-после-жизни-с-мальчиком-который-выжил, и расскажи мне поподробнее, кто подорвал твою башню близнеца. Протокол тут вести не буду, но обещаю щедрое вознаграждение башкой смельчака.

Отредактировано Norman Lambrecht (2019-01-09 03:13:19)

X AMBASSADORS - LOVE SONGS DRUG SONGS

Да, привет, Вероника, давненько не виделись.

Сколько уже прошло? Недели две? Месяц? Когда пытаешься изолироваться ото всех - будь готов, что новости узнавать придется последним. Если о тебе вообще вспомнят.

Норман Ламбрехт, вечный дружок твоего братца. Он и не сам не знает, откуда взялось в нем столько яда, но почему-то снова в голове этот пренебрежительный тон, с которым он представлялся ей заново. Тогда, когда она ворвалась в его офис, снося все на своем пути и распихивая офисный планктон по углам. Норман пытается сглотнуть эту желчь, засунуть ее обратно, под резной картонный кукурузник его ребер, но она выплескивается наружу, заливая эктоплазмой приборную панель. Она просачивается в мысли и извивается тонким ужиком, она шипит на ушко: посмотри, о тебе снова забыли, посмотри, ты снова узнаешь все через сомнительных посредников.

Новость об их свадьбе должна была просто разнести него. Он должен был обязательно прослезиться и долго жать Джеймсу руку. Он должен был вскрикнуть, как старшеклассница, которой задрали ее юбку, и покружить Нику по комнате. Обернуться назад и посмотреть на Сашу так, чтобы он наконец-то понял самое важное о нем, без каких-либо слов.

Но он стоит напротив их двоих, сплетенных руками и ногами в единое абстрактное целое, искренне желает счастья, но не может и пальцем пошевелить, не то что открыть рот и произнести что-то наподобие: вау, поздравляю! Тень сходит с позвонков змеиной кожей и ползет к загривку извивающейся кляксой, тень касается затылка и просачивается внутрь, она звенит в голове сотнями игл и плюет на сетчатку ржавой водой. Она все искажает, и он видит только один из ракурсов, больной и вывернутый наизнанку. Один из ракурсов, где он всего лишь легко заменимая единица в числе десятков, и ее присоединяют к ряду только, когда в нем есть его кратное. Только когда кратное хочет его видеть. Если же кратное против - единица не имеет никаких шансов. Потому что она никогда не будет частью закономерности.

Но он игнорирует все факты, подтверждающие это, улыбается так тепло, как не улыбался последние полтора месяца, и проглатывает все свои гребанные комплексы. Потому что он правда любит их, потому что они всегда будут на первом месте, с нулями ли, с единицами или без.

- Черт... Ребята, я... Я правда рад за вас.

Отрава кажется на вкус такой привычной, он запивает ее остаточной горечью и пытается проморгаться, чтобы снять с себя эту пелену, как бы не стало хуже. В последнее время держать себя в руках становилось все труднее и труднее. Дэвин перестал вообще смотреть в его сторону, и Норман знал почему. Потому что оба они понимали, что он скоро уйдет. Потому что ни дыхательные практики, ни медитация, ни чистка мыслей не помогали. И кулаки снова покрывались белой каемочкой - он сжимал их так, что пальцы прошибало судорогой.

Он опускает глаза на коробку его вещей, и ему так сильно зашвырнуть ее куда-нибудь подальше. Или лучше скинуть с балкона на чужой, теперь чужой, крамовский? Чтобы в очередной раз напомнить о себе. Просто потому что он достоин того, чтобы его помнить. Блять, он же вернулся, когда Саша был полным мудаком, да, не без волшебного пинка, но если бы он правда не хотел - никакая Вероника Крам не убедила его корчится у двери в мучительных попытках постучать, пока дверь не распахнется сама.

Но он собирается сделать то, что должен, не для того, чтобы в очередной раз зарекомендовать себя как лучшую пассию, потому что они не в пещерном веке, и око за око теперь сработает разве что на виктимную дурочку, в очередной раз перепутавшую понятия. Он делает это для себя. Настало время признаться себе в этом, да, тень, можешь присоединиться к Питеру Пэну в жутковатом контемпорари и разделить с ним одну экстази на двоих. Он делает это для себя, потому что ему определенно полегчает, если конченный урод закиснет от потери крови, сгниет где-нибудь, что-то мямля на мертвом языке, пока начнут разлагаться его связки. О, он достаточно силен для этого, более того он достаточно зол и достаточно спятил. Он же всегда был помешан, это видели все - это было чем-то странным, клюквенно-красным и едким настолько, что оставляло ожоги, которые забывались на утро, но подолгу горели рубиновыми брошками по бокам и животу. Это случалось реже, когда он засыпал в кровати Алекса, но затмение всегда находило и путало краски в палитре. И первым всегда выходил pantone-485, и облепиховыми брызгами прыскали мостовые, где он кого-то бил и где кто-то бил его. Это было единственным, что он знал назубок, единственным, в чем он был уверен. В том, что вторую щеку можно подставлять, только когда очень хочется, и в том, что такие вещи правят только испорченным сознанием. А с таким сознанием нужно разговаривать на его языке, не так ли? Хотя бы из вежливости.

Никто не избавляется от вредных привычек сразу. Он тоже действовал поэтапно, и это было чертовски тяжело. И он едва ли осознал, что перестал принимать вовсе, потому что все его нутро переключилось в режим ожидания. Ожидания, когда хозяин вернется, почешет за ушком и позовет обратно на Трикл-Майн-Роад, блять. И если ему отказано в доступе Александра Крама, ему нужно что-нибудь, что позволит ему почувствовать себя нужным и необходимым, что-то, что согреет без предварительных ласк или запаха бензина под носом. И никто не узнает. Никто не должен узнать об этом никогда. Потому что он закроет этим дыру, и плотина больше не треснет. У него достаточно воли, чтобы сделать это, и остановится, когда слив проглотит последнюю каплю чужого перемешанного с водой гемоглобина. И достаточно воли, чтобы продолжить улыбаться через силу.

Он правда обнял бы ее сейчас, потому что она снова нужна ему. Потому что ему снова нужна та, кто скажет, что ему нужно вернуться.

Но он отбился от дома, и сейчас слишком далеко. И все улюлюканье оставит на свадьбу, славно, что хоть приглашение у него теперь есть, пусть и устное.

- На 1 и 30 все почищу, но мне нужна услуга. Пожалуйста. Мне правда это необходимо. Я ничего не задумал, просто я блять устал быть в неведении, быть самым последним в этом глухом телефоне.

Он пытается держать себя в руках, и притворится, что у него не дернулось что-то в ливере от упоминания Саши, что коленные чашечки не начали разъезжаться, а голос скоблить октаву в поисках хоть какой-то опоры. Он делает это снова. Потому что действительно хочет, чтобы лицо наконец вспомнило эту улыбку и растелило по губам чуть менее криво.

- Кто подорвал твою квартиру?

Отредактировано Norman Lambrecht (2019-02-09 03:52:07)