Kanye West  - Hold My Liquor

Пальцы в кулаках сводит, он пытается расслабится, но под кожей лопаются нервы и пузырятся вены, и там, на шее, под линией челюсти елозит и рвется наружу сливовой плазмой его ярость. Мякиш ладони покрывается красными полумесяцами, на скулах вздуваются желваки, и он так зол, так блять зол, что Бомбарда лезет из палочки снопом искр, сжирая плотную ткань до дыр. Карман дымится изнутри, Норман и сам горит, и пожар расползается по органам красной парчой. К вечеру температура стремительно падает, и холод пробирается под полы пальто, зигзагами, рваными стежками инея проступая на коже. Но он не чувствует его, вне себя от жара и злого предвкушения, а улицы в воронке аппараций стекают под ноги цветным блюром.

Лютный улыбается своей гнилой улыбкой, ему не достает уха и парочки зубов, но он продолжает жить и разлагаться, как передавленная жирная крыса у решетки водостока. Лютный предлагает ему свое синее от гематом тело, свою плоть – кусками и россыпью наркоты, свою кровь в запыленном стакане огневиски. Ноги, несущие его к Виверне, подкашиваются и бьются друг о друга, словно мячики в колыбели Ньютона, но он никак не может содрать с себя эту безумную улыбку Глазго, от которой юродивые, завидев его, начинают биться в истерике. Мир вокруг истекает чернилами, и дикая смола скрадывает все краски закатного неба, весь желтый встречных фонарей, весь синий кирпичной кладки. Его лихорадит, и в полубреду он называет у входа в комнатушку на втором этаже чужое, только что вспыхнувшее в голове имя, но его не пускают внутрь, побуждая госпожу истерику покинуть свое уютное русло. Норман орет как полоумный, шипит и лезет с кулаками, Норман хватается за сердце и за палочку, но дверь захлопывается прежде, чем непростительное достигает своего адресата.

Он забивается в угол и трясется еще минуту, как Йен Кертис на пике семьдесят девятого, и злоба полыхает в нем черной весною, холодной кровавой суперновой, ослепительным белым карликом, злоба душит его сильными отцовскими руками, и он ловит собачий кайф. Он пытается дышать, но буря бьет под дых, и ему снова весело, как 7 лет назад, когда они с Сашей были еще маленькими засранцами, напивающимися в хлам перед зимним балом, трахающимися в подсобке, куда их отправили отбывать наказание. Лучшее, что есть у него, единственное настоящее, что у него осталось.

Наркотиков так много, что от детоксикации он теряет сознание прямо у ободка унитаза, наркотиков так много, что рвет третьи сутки. Он пытается сублимировать, он пытается вырвать его из своей памяти со всеми контекстами, подтекстами и фантомными прикосновениями, удалить из себя каждую родинку и ресничку (загадай желание – полюби меня, полюби меня). Он пытается задушить себя этим галстуком, но не может перестать возбуждаться и ломаться, и набирать в вену мутной воды, и всасывать ноздрями фейское дерьмо. Он не спит, но ему снится, как Саша целует его в губы на балконе и шепчет на ухо что-то настолько сокровенное, что выскакивает из английского.

Он не спит, но ему снится, что они в Замке, он больно бьется затылком о каменную кладку и успокаивается. Потому что он знает, что Александр Крам больше не убегает, вот он – на Трикл-Майн-Роад, щелкни языком по нёбу и толкнись о зубы, задень десну, оближи дуло и нажми на курок, потому что ты проебал эту русскую рулетку, и тело покрывается стигмами на местах, где когда-то еще горели следы от его губ и зубов. Он не спит, но очень хочет, чтобы все это оказалось дурным сном, потому что он не может повернуть назад, перестать хотеть причинить всю ту боль, что могла отрикошетить в мужчину, который сломал его, растворил и пустил по ветру, чтобы когда-нибудь он мог иметь свое место на новой земле. И новая земля цветет и пахнет напалмом, и по новой земле ступает теперь в такт с его, крамовской лапищей, маленькая ножка, и Норман нужно обработать ее, чтобы избежать эррозии.

- Че ты здесь трешься?

Норман реагирует мгновенно, отчасти потому что это чистая правда.

- Я к Родриго, доебись до кого-нибудь другого.

Он попросил его подойти минуты 3 назад, потому что удачно захватил с собой волшебное зеркало и потому что тремор берет его так, что без дозаправки ему не удастся завершить начатое. Он отказался от этого, он пообещал это каждой колдографии, от которой все еще исходил удушающий запах Парижа и предательства, каждой мягкой улыбке, вспыхивающей на изнанке его век. Он отказался от этого, но это последний день обряда, последние часы, когда связь с иным миром еще не тлеет молочной дымкой, оставаясь лишь паром на кончиков пальцев. Заключительный акт подношения богам. Я защищу тебя, потому что заменю тебя, теперь я стану объектом мести, теперь я завладею их вниманием. Смотрите, волки, от меня пахнет жизнью, кровью и сладкой химией, смотрите, у меня есть кости, с которых еще можно стянуть плоть, смотрите, я держу перед вашим носом факел и дразню вас. И я говорю: фас.

Он отказался от этого, но они обмениваются рукопожатиями в арке неподалеку, и его искаженное злобой и спазмами лицо сглаживается, когда в нос попадает порошок, от которого все обоняние смазывается, стягивается до одного запаха: острого и кислого, тошнотворного и свежего, что-то от амиака, что-то от чистой хлорки и металла. Ему нужна ровно минута, чтобы привыкнуть к воздействию, чтобы выпрямиться и собраться с силами. И ровно три, чтобы согнать эйфорию и разбить злость на алгоритм действий.

Зрачок разъедает жидкий обсидиан, белок покрывается оранжевой сеточкой, пыль схлопывает капилляры, как бабблгам, Норман фокусируется на двери, и она поддается его животному магнетизму. Время пришло, его хорошо скрывает дым, валящий из усатого рта Родриго, и мокрый камень. Виверна выплевывает этих отбросов, и они разбредаются кто-куда, врассыпную, как шарики ртути, и только шестерка, выходящая последней, только это последнее звено числа Зверя остается спокойна и уверена. Трое из них подпирают стены, двое – лениво  курят, а последний смеется жутким прогорклым смехом и тянет пьяную браваду, на которую никто не обращает внимания. Никто, кроме Нормана, потому что голос его скрипит, лицо его скашивает гримаса отвращения и руки его сжимаются в кулаки. А рот улыбается пьяно и жутко, а рот кривится, как оскал маньяка на магшоте. Норман замечает Дирка и его дружка Альцгеймера, чистокровного смазливого ублюдка, готового от одного вида Принца-Нищего высрать из себя радугу. Дирк снисходительно поддерживает шестерку за плечи, чтобы придурок не разбил свою дурную башку, пока сыпет ядом:

- Она когда-нибудь поплатится эта мадам грязнокровка! Ха, ее достанут! Ха, и всех ссанных либералов!

Ха, твои дружки забывают отодрать тебя от земли, когда вы выдвигаетесь. Ха, ты так смешно пытаешься подняться.

Падающего – подтолкни, но сейчас он тянет его наверх и аппарирует.

- Ха, да ты попал, урод!

***

Он вырубает его на пороге, заботливо придерживает мальца за затылок и сталкивает его лоб с закрытым дверями лифта. Он бы убрал эту вмятину сейчас, но он итак рискнул электроснабжением ради удобной аппарации, и теперь Полу придется звать мастера. Прости, Пол, но мне правда насрать, Пол, занимайся своей ебанной работой.

Он приводит крикуна в чувство уже внутри квартиры, когда руки и ноги алконавта-бунтаря украшают морские узлы его любимого бандажа, а его, ламбрехтовский выразительный нос и узнаваемую стрижку скрывает зеленая балаклава Ветементс. Уродец пытается пошевелиться, но обнаруживает, наконец, приятный сюрприз, ты должен быть благодарен мне, детка, я разовью в тебе взрослые травмы и новую сексуальность.

- Я….Я ничего не делал, пожалуйста, пожалуйста…

- Заткнись и пей, сука паршивая.

Норман не упивается властью, его злит эта игра в ягненка и злого волка, его злит это пресмыкание и мольбы. Будь сильнее, тряпка, разве в вашем Игиле не учили искусству становления смертником? Ему даже не приходится стискивать ему щеки – он послушно открывает рот и жадно глотает сыворотку правды, давясь через раз и отплевываясь, и она мертвой водой стекает по его подбородку вниз, на его любимый паркет, и это злит, так чертовски злит, что пульс обрушивается на виски горячим прессом.

- Каковы ощущения?

- Мне так страшно, я больше никогда не буду пить и я еще не помню, что было вчера, но очень хочется кушать, а у мамы там наверное…Подождите, что это, я не специально правда…

Бэмби с неровной щетиной хлопает слезящимися глазками, еще максимум годик и появятся первые проплешины, а он ерзает на стуле и пытается дернуть ладонью веревку, думая, что никто не заметит. Норману  очень хочется нашпиговать его Круциатусом, но от магии тут все может опять перемкнуть, и чувак обделается на месте. Он стаскивает с полки самую крупную отвертку, мысленно материт чертову кладовку с ее беспорядком, потому что спотыкается по пути, но держит лицо. Чтобы не улыбаться, когда показательно щекочешь его кадык - она легко войдет в твое горло при особом желании, ты же понимаешь это, дядя?  Потому что это улыбка – слишком киношно. Руки по швам.

- Завали нахрен и отвечай на мои вопросы. Понравилось взрывать активисток?

- К-к-каких активисток?

Глаз в прорези пытается дернуться, но Норман рвано выдыхает и делает глубокий вдох. Гармония с телом. Гармония превыше всего.

- Не любишь маглов? Значит призираешь их технику, да?

Он судорожно кивает, и его кадык дергается прямо навстречу зазубренному концу отвертки. Вот он где, оказывается, кодекс смертника - в подсознательном.

- А знаешь как будет иронично, если я сейчас возьму магловскую плазму и разобью ей тебе башку?

- Д-да-а, я умру?

Лучше бы пиздел, ей богу.

- Повторяю еще раз: какого тебе блять было подрывать квартиру живого человека?

- Да не понимаю я! Просто не понимаю! Какая квартира? Я даже новости то не читаю, у меня денег нет на подписку пророка, а мама не разрешает мне тратить деньги на ерунду, понимаете у нас очень сложные…

- Знаешь Веронику Крам?

Он больше не пытается сглотнуть. Лицо его немеет, делается совершенно каменным, и глаза наливаются салом, по мокрым от пота щекам идет рябь – он сдерживается изо всех сил. И мозг Нормана закипает, и мозг транслирует: любые сходства с жанром снаффа являются случайными, уважительная просьба убрать детей от экрана. Он улыбается. И чужой рот выдавливает из себя ответную улыбку.

- Знаю ли я очередную богатенькую либеральную дрянь, которая готова лизать магглам жопы, лишь бы  пропиариться побольше?

Уголки губ дергаются, но Норман не готов пока расстаться с оскалом. Он бьет в живот, и дядя напротив скручивается пополам. Он бьет снова, он бьет в живот скрученному в трубочку слизняку и хочет дать ему еще. Дать ему больше маггловского и животного, полить его рвотой всех бедолаг, которых укачивает на Темзе, посадить перед каналом новостей и поджечь, чтобы последнее, что он увидел были узкие сатиновые галстучки парламента и томную брюнеточку, которая вторит: все без изменений, все без изменений, все хорошо.

Все никогда не будет хорошо. Потому что кого-то съедают льды, а кого-то огонь, и на месте бедного пернатого Джо, от которого остался лишь клювик и когти, могла оказаться Вероника. И у нее в гостиной мог сидеть заебанный Уэйд, который сам не знает зачем сюда притащился. И мог распевать на балконе Меркьюри Джеймс, которому нравится иногда выбираться из своих царских трущоб. Она могла попросить Брэйди зайти и помочь ей с защитными чарами.

Норман представляет Сашу. Он прислоняется к дверному косяку и наблюдает, как Чонса тянет ручонке к Джо. Джо говорит «Привет».

«Привет» - говорит обугленная мебель, «привет» - говорят рухнувшие черные от копоти стены, «привет» - говорит тотальный пиздец, - «давно не виделись».

Норман бьет наотмашь и не чувствует руки.

- Понравилось?

Грязный рот хлюпает, и кровь, смешанная со слюной, пузырится до самого подбородка.

- Ч-Ч-ч-то блять понравилось?

К лицу приливает ярость, кожа под балаклавой пульсирует свежей магмой, Норман наклоняется и говорит отчетливо. Чтобы его наконец услышали.

- Понравилось. Взрывать. Квартиру. Вероники. Крам? Девочки, которая пытается донести до животных, что мы – одинаковый набор костей. Что рабство – это не удобство. Удобно ли тебе, сука? Давай наденем на тебя ошейник, вылижи мне квартиру языком, а я сломаю тебе позвоночник, как тебе сделка?

Он попытается отрицать, но в нос ударяет соль и глаза начинают краснеть от подступаюшей влаги. У него спирает дыхание, потому что грудную клетку разрывает отчаяние и чертовщина, поселившаяся в нем. Над его пыхтящими легкими, обливающимися смолой и серебряным паром, колосится сталь. Под его брюхом разлагается лепидоптерологическая коллекция, а инсекторий живет, живет и роится, и пляшет в сотах из его желудочного сока. Он задыхается, потому что делит эту паническую атаку с золотой пылью над верхней губой и ублюдком, блюющим бранью, хересом и кровью себе под ноги. Он задыхается, но продолжает говорить, чтобы не попытаться всадить ему в ногу отвертку.

- Что магглы, какими бы ебанутыми некоторые из них не были, не заслуживают чужого вмешательства или контроля. Они – не короли мира. Они умирают, блять, и знать не знают, что кого-то природа может так наградить. У них нет этого золотого билета, они пашут на дерьмовых работах или сияют на последнем издыхании. Они спиваются или руководят целыми толпами. Наш гребанный социум построен на их социуме, наша гребанная инфраструктура – их инфраструктура. У них своя война, у нас – своя, но твою же мать.  Они строили и латали здесь все веками, чтобы мы могли подглядеть, скопировать и вставить. Чтобы мы могли прийти и попытаться убить кого-то.

И я не обещаю, что не попытаюсь убить тебя.

- Я….я даже не знал, что ее…того.

- А что вы в своем кружке по интересам делаете? Цветочки поливаете? А может квартиры? Бензином? А?!

Ему никогда по-настоящему не удавалось усмирить свою темную сторону. У него был маяк, алый агнец, способный спасти его, вывести из пустыни, провести мимо Сциллы и Харибды. Он тонул – его вытягивал наружу зачарованный голос и уводил от утесов. Дите музы и бога, прекрасный и демонический, он был в разных ипостасях, но перед ним он всегда был – как на ладони.

Он кровоточил и буйствовал перманентно, он был голоден и неуёмен, неистов и пуст, как проклятый кубок. Но его навсегда покорило то, как ему становилось спокойно рядом с Сашей. Он был дома, и ему не нужно было бежать прочь или бежать на поиски, он мог падать, потому что за спиной были руки. Руки убирали – он ощетинивался. Время стачивало камень, вылизывало стекло, он продолжал скалится, но под клыками всегда оказывались чужие губы.

Как ощущается любовь? Как пощечина? Как озарение? Как нирвана? Как атака?

Как касание. Когда прижимаешься к шее, пробуешь на вкус и считаешь пульс языком. Когда прижимаешься спиной к грудной клетке. Когда держишь в руке крохотную ладошку и чувствуешь на себе взгляд. Когда атомы под кожей рассасываются. И касание идет изнутри – от самой оболочки, а снаружи - пронзающе и щемяще.

Он был зависим от чувств, ему нужны были эмоции, чтобы ощупывать реальность, он не чувствовал в себе болезнь, но что-то нездоровое вырывалось  вперед, лидировало, отрывало от него лучший кусок. Он был здоров. Он был нездорово голоден. Он был голоден до Александра Крама, а Александр Крам был сыт по горло.

Он долго упирался и прятался от режущей глаза правды: он зассал. Он выстраивал стену за стеной – Саша сносил крепость и возводил свою. Посмотри, я вижу тебя насквозь, под твоей просвечивающей кожей – бьющееся сердце. И оно принадлежит мне. Но подержи его годик-другой у себя, я потом его заберу. Он упирался в ответ, пытался вытравить привязанность химией, органикой и градусом, гневом, возней с документами, штабом и фондами, выставкам и благотворительным вечерам. Пытался повязать себя с кем-то другим, всучить себя матери, девочке с пшеничными волосами, мальчикам с темными глазами и мягкими волосами, треугольными скулами и коленями, круглым подбородком, похожими, как две капли воды, смутно похожими, под обороткой и совершенно другими. Он был поэтом и раскладывал себя как пасьянс лишь наедине, вплетаясь в собственную паутину слов и мутной ностальгии.

Они создали эту мыльную оперу вместе. И он был первым, кто лопнул  пузырь, сорвал маски и приказал стреляться. И пуля осталась в нем, застряла промеж ребер и жгла солнечное сплетение. Прошла ли насквозь моя пуля?

Ему никогда по-настоящему не удавалось усмирить свою темную сторону. Он выбивает из крошки Бэмби все дерьмо и орет «Не пизди мне!» человеку под сывороткой правды. Брэйди его прикончит. Дзен – не звук разбивающегося стекла, но в нем осталось лишь последнее.

***

Он чертовски облажался. Мало того, что этот товарищ нихрена дельного ему не сказал, так еще и отключился. Слабенькие нынче пошли негодяи. Лицо пылало, тело ломило от нескладного прихода и перенапряжения. Сердце зашивалось от норадреналина и синтетики, и даже горячий душ не смог снять возобновившейся тремор. Нервы сдавали, если он все же грохнул этого маминого одуванчика - он по уши в дерьме.

Чтобы найти порт-ключ от квартиры Джеймса, который он когда-то стянул у Саши, чтобы иметь возможность подбросить чего-новенького в клоповник в отсутствии хозяина, ему пришлось вызванивать домоработницам и снимать показания. К концу видеозвонка дрожь усилилась, и ему пришлось искать еще и заначку. С хороших временем почти не осталось ничего помягче, но последний косячок очень символично обнаружился под стопкой колдографий, последняя из которых, собственно прикрывающая срам, была ухмыляющейся рожей Дюка.

Влажный воздух раздражал ноздри, и Норман не мог сконцентрироваться на своих ощущениях, пока рядом уживались две мысли: лишь бы у Джеймса нашлась еще и еда/лишь бы мертвяк не ожил неожиданно и не съебал. После третьей затяжки они объединились в одно умозаключение: сожри ублюдка, и его так проперло с этого, что от смеха начало сводить живот и челюсть.

Кондиция достигнута. Мишн комплитед.

Взяв под белы рученьки жертву его проваленной операции "очко за око ники", Норман вздохнул напоследок, и воздуха в глотке было так много, что его на миг отпустило. Ровно минута на то, чтобы переосмыслить все и промотать в иллюзорно чистой голове раскадровку произошедшего.

Что я делаю со своей жизнью.

Но вваливаясь в коридор Джеймса с изрядно помятым и заплывшим незнакомым дебилом, экзистенциальный кризис больше не тревожил его. Куда больше сейчас его волновало то, что на его свежую футболку стекает чужое лицо. Он сбросил бомбу (коламбур года) на коврик в коридоре, потоптался немного на месте, прислушиваясь к звукам и решился таки. После стольких лет. Попросить кого-то о помощи.

- ДжжеееееееееееееееееейМС! Ты же знаешь, я тебя люблю! И ты единственный решала для меня, единственный и неповторимый! Тут проблемка, которую нужно срочно решить, иначе она сейчас откинется.

Умиротворение окутывало его с ног до головы, облепляло, словно пуховое одеяло, насыщая сознание кислородом и обманкой-дофамином. Мозг блокировал любые раздражители, но тревога еще зудела где-то под кожей. И он нащупал ее источник - навстречу ему наслаивались шаги. И он выбрал слишком правильные пропорции, чтобы ловить галлюны. Здесь были все: Стас, Гена, Турбо и собака. Стас был Джеймсом, Гена когда-то был очень кудрявым, а Турбо знатно охуевала. Дурсль молчал, но Норман улавливал во взгляде одобрение. Или же это были проделки самоубеждения.

Позади Джеймса было пустое пространство, черная вода прибывала, на просвет наползал силуэт, и Норман знал, кто скрывается за этой тенью, и пытался дышать все так же ровно. Он не видел его так долго. Он все еще был прекрасен и холоден. И Норману вмиг захотелось вернуться обратно в свою облачную башню и добить уже этого несчастного, лишь бы не видеть его. Рыдания рвались наружу шлаком и радиоактивными родниками. И он засмеялся.

- Я что опять забыл проверить голосовую почту?

Отредактировано Norman Lambrecht (2018-11-26 18:34:21)