х0 
х0 
х0
Don't stop being crazy
«It's a lie we could not learn to fly»
| ВРЕМЯ: 25.12.2024 and onwards |
КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ:
No time for love if they come in the morning
No time to show fear or for tears in the morning
No time for goodbyes no time to ask why
And the wail of the siren is the cry of the morning
Читать на ваш страх и риск. Мы лично поломались. M&M
Майлз курит под козырьком «Виверны», вытягивая из уже подмоченного мокрым снегом бычка последний дым. Маггловский табак, из самых дешёвых, смешанный с травами из подпольных запасов Малпеппера, не так чтобы делает его прискорбное существование более сносным, но мерзким привкусом на языке отвлекает и оттеняет ещё более мерзкую действительность.
Он сегодня еле унёс ноги от Патруля. Рекрутированные Пожирателями вчерашние мальчишки хищно скалят рты, бьют больно и не гнушаются Непростительными – чаще даже, чем их инфернальное начальство. Неудивительно, впрочем: с нынешними порядками в Хогвартсе, больше похожими на режим военного лагеря, нежели на чопорный, но странным образом уютный уклад частной школы (а именно таким помнит Хогвартс Майлз), нет ничего странного, что выпускаются оттуда не дети – озлобленные волчата, так и жаждущие вцепиться кому-нибудь в лодыжку.
Ничего, унёс ноги – и слава Мерлину. Теперь можно передохнуть, зализать раны, придумать план выживания на пару дней вперёд. За последние годы Лютный, в прошлом апогей маргинальности и беззакония, постепенно стал самым безопасным местом в магическом Лондоне. Наверное, оттого, что беззаконие при новых законах начинало здорово походить на здравый смысл и последний оплот относительной, но морали.
Той, что приняла в свои ряды гриффиндорца-грязнокровку, не спросив за происхождение, без объяснений укрыв грязным вонючим плащом и дав работу и кров.
Той, что позволяла выживать им всем – нечистокровным, не безупречным, неподходящим под новый строй и оттого загодя обречённым.
Той, что уберегла от скорой расправы даже того, за чью голову была назначена особая цена, но кто не смог бы защитить её, не имея в себе ни единой капли магии.
« — Ты идиот, Марс! Клинический! Сквибов авадят на каждом углу и так, безо всякого повода, а ты такое пишешь? В «Придиру»?! Хочешь махнуть быструю смерть на долгую и мучительную?
— Волшебный…
— …Что?
— Не клинический. Волшебный. Я волшебный идиот.
У него точно жар, поэтому он несёт такую хрень и улыбается так глупо, и скоро снова менять повязку, но не улыбнуться в ответ – почему-то всё равно невозможно».
Майлз тушит сигарету о стену; его руки в подранных митенках дрожат, но он этого уже давно не замечает. Надо бы убираться отсюда поскорее. Почему – он не знает, но чуйка за эти годы у него развилась отменная, и он давно приучился не задавать ей глупых вопросов. Если тянет сняться с якоря, значит, причина есть. Внеочередной Патруль, свихнувшийся оборотень или голодный вампир – безопасность Лютного ещё относительнее морали.
Разница с остальным Лондоном – здесь хотя бы есть, где схорониться.
Сегодня Майлз выбирает из возможных маршрутов самый очевидный и ныряет в проулок, чтобы с заднего хода пройти в свой старый магазин. Не такой уж рисковый выбор, учитывая, что крайний раз он был здесь месяца три назад. Как раз вскоре после… Ну да.
Майлз неосознанно подносит руку к левой стороне лица, касается кончиками пальцев бугристой, словно оплавившейся, да так и застывшей, будто свечка, кожи. И только тогда спохватывается и резко одёргивает руку. Толкает плечом дверь, ныряя в темноту того, что когда-то звалось «Msaw Ætare».
Закопчённые стены, чёрные полки, обугленные листы бумаги, ковром устлавшие пол, хрустящие под ногами, как крылья огромных умерших бабочек. Магазину, пожалуй, повезло ещё меньше его самого.
« — О да, бесспорно, устраивать штаб оппозиционной редакции в лавке с краденным добром, буквально в самом подозрительном месте города, – это нихуя не самонадеянно.
Его взгляд серьёзен и прям.
— Ты всё ещё можешь мне отказать.
Если бы.
— Разве я сказал, что я против? Давай сюда свои дурацкие листовки».
Наивно было думать, конечно, что они смогут продержаться долго, оставаться за пределами видимости, где-то на тёмной стороне Луны… Но Марс всегда был наивен, а Майлз почему-то никогда не мог ему отказать.
Тёмную стороны Луны ярко осветило пламенем, когда «Msaw Ætare» загорелся факелом, облизывая огненными языками соседние здания, собирая зевак и, разумеется, показывая пример тем, кто ещё захочет оспорить Закон. Майлз плохо помнит ту ночь. Единственное воспоминание – и он не знает даже, правда ли, или лишь желаемое за действительное – что это руки Марса вытащили его из огня и дыма и уложили на брусчатку мостовой. И что голос, его голос пообещал ему что-то, но Майлз был так занят выкашливанием лёгких, что не услышал… не заметил, когда руки отпустили его, чтобы пропасть навсегда.
Пропасть вместе с хозяином, разумеется. Тем самым, что хотел глаголом жечь сердца людей и раздувать в них искру революции, а вместо этого спалил дотла (пусть не собственноручно, пусть, но) жизнь Майлза, оставив его одного на смердящем пепелище.
Майлз не знает, зачем пришёл сюда именно сегодня.
Наверное, потому что сегодня, как-никак, канун Рождества. А «Msaw Ætare», как-никак, — самое близкое к дому, что у него есть… было, было долгие годы.
Вздыхая, он привычным жестом достаёт из-за прилавка, наименее пострадавшего в огне, початую бутыль огневиски, с громким хлопком выдёргивает пробку и, салютуя пустому залу, отхлёбывает прямо из горла.
— Пить в одиночестве – верный признак алкоголизма.
Виски мгновенно попадает не в то горло, обжигает носоглотку; глаза слезятся, и Майлз изрыгает поток ругательств, не в сторону голоса даже, а просто – в мир, в предательский отвратительный дерьмовый мир, где он не может даже прибухнуть спокойно.
И лишь потом – узнаёт.
— Дэйли?..
Марс выходит из теней покосившегося дверного проёма, как мог бы появиться на сцене призрак прошлого, и это вполне в духе праздника и старины Диккенса, только вот… Майлз щурится на него в полутьме и понимает, сквозь громкий стук собственного сердца в груди, понимает: настоящий.
Потому что тот же, но другой. Потому что незнакомый шрам через щёку (так иронично – зеркальным отражением увечья Майлза) и незнакомая кривая усмешка, так не вяжущаяся с образом рассудительного идеалиста, к которому привык Майлз, но – всё тот же взгляд.
Ирония на поверхности, океан тоски в глубине, а где-то посередине – знакомая, привычная, родная теплота.
Майлз неверной рукой ставит бутылку на прилавок. Говорит хрипло и не понимая, зачем:
— Ты вернулся.
Кривая усмешка смягчается, пока не становится улыбкой – той самой, что Майлз помнил, помнит, по которой так скучал, даже когда мечтал придушить скотину.
— Конечно. Я же обещал, что вернусь на Рождество.
У Майлза внутри – буря.
У Майлза внутри – не утихший пожар.
Но он снова не может не улыбнуться в ответ.
[icon]https://d.radikal.ru/d37/1801/d3/7ff052510590.jpg[/icon]
