Color blind I paint your blue sky grey
Сначала есть только темнота. Бесконечная, бескрайняя, без кошмаров, видений, чувств и вообще. Полнейшая темнота, которая укутала его целиком, забирая с собой и боль, и это ощущение непонятной горечи, злобы, обиды и еще раз боли. Боль, боль, боль. Боль во всём, начиная с каждого её слова, которое ножом расковыривало всё шире и шире зияющую дыру в груди, безжалостно разрезая всё, что они столь кропотливо строили столько лет. Самый грандиозный их план - они сами.
Дарла говорит много, обвиняет его, они ругаются, но Дирк слышит только "что с нами случилось?" и "неужели ты не понимаешь, что больше нет никакого "мы"?". Когда это произошло? В какой момент он стал терять её, когда она стала утекать сквозь его пальцы, всё еще физически находясь рядом, но, очевидно, не духовно. В какой момент не стало Дирка и Дарлы, а стали отдельно Дирк и отдельно Дарла? Он был слишком молод и слишком восхищен тем, что они делали, чтобы заметить. Теперь где-то там, за углом, умирает она, а здесь, среди пыли подворотни, размазывая кровь по лбу, с абсолютно безумной улыбкой, которая ужаснула бы любого, кто увидел это со стороны умирает он сам.
Не сопротивляйся, иди ко мне, - шепчет темнота на ухо, а её ледяные тонкие пальцы проникают сквозь каждую рану на теле и на душе. - Тебе станет легче, мой хороший, просто закрой глаза.
И Дирк слушается, верит. Если действительно станет легче - он закроет. Он перестанет сопротивляться. Он не хочет больше чувствовать боль, не хочет, чтобы слезы, смешиваясь с кровью и грязью, скатывались по лицу, потому что он разбит и поражен. И это, пожалуй, первое поражение в его жизни вообще. И тем тяжелее - ведь со всеми проблемами Дирк Принц привык разделываться играючи и легко, и ему действительно это удавалось. Но не в этот раз.

But this time you’ll shed some light on me
Just before I fade away
Потом к темноте добавляется желание вдохнуть и распахнуть веки. Волшебник поддается ему, чувствуя как этот долгожданный осознанный глоток воздуха заставляет грудь подняться, и жмурится от резкого света, ударившего по открытым глазам. Зрение фокусируется на какой-то глупой открытке с танцующим нюхлером и надписью "Поправляйся скорее". Откуда это? Следом обоняние дразнит тонкий запах ирисов, стоящих в вазе позади открытки. Это точно принесла мама. Она знает о его любви к этим цветам насыщенного, королевского оттенка с желтыми язычками-подпалинами, будто их лизнуло пламя. Дирку приходится постараться, чтобы повернуться голову - он не знает, сколько он был в отключке, а движения даются с трудом. Его взгляд встречается со взглядом Деметры, которая смотрит обеспокоенно, но, кажется, с некоторым облегчением. Наверное так же, как он смотрел на неё, когда она была на его месте.
- Открой окно, - пересохшими губами просит он, прежде чем снова провалиться в темноту.

There’s nothing I can do
I believe you can get me through
Дирк достаточно быстро идет на поправку. По крайней мере так говорят колдомедики, и это же сказала ему сестра. Он так и не решается задать вопрос, Который беспокоит его больше, чем собственное здоровье. И пока еще слишком слаб, чтобы попытаться разузнать самостоятельно. Дирк может быть жесток и бескомпромиссен, но убивать... Тем более - убивать Дарлу... Да, разумеется, он защищался. Она предала его. Она напала. Но всё же... Наверное, он любил её. Как-то по-своему. Как-то странно и неправильно, потому что никто кроме них двоих этой любви понять не мог. Да и могла ли сама Дарла, если обошлась с ним так? Он верил ей. Он считал, что некому прикрыть его спину, кроме неё. И что он получил взамен? Ответ напрашивался сам собой - эту койку в Мунго, открытку с танцующим нюхлером, отправитель которой всё еще не выяснился, потому что она не была подписана, и букет ирисов, которые через день освежали специальным заклинанием.
Очередной раз он отпускает от себя темноту, просыпаясь, и в этот новый день он не чувствует боли, едва открыв глаза. Хороший знак. Он пытается сесть, чтобы как-то подтянуть подушки под спину, потому что ему уже надоело лежать, но резкое движение заставляет поморщиться, и Дирку вдруг кажется, что он падает, хотя падать ему некуда, и это просто дурацкое головокружение, но руки сами ищут опоры, хватаясь за заботливо подставленную кем-то ладонь. Он поворачивает голову и видит Агильберта, и даже находит в себе сил изогнуть губы в абсолютно искренней улыбке. Он рад тому, что друг здесь.
- Почему? - он не здоровается, это не нужно, но в одном этом вопросе и его взгляде сразу все "почему", которые есть в его голове. Почему она так обошлась со мной? Почему я выжил после этого? Почему ты всё еще здесь, хотя я был слаб и потерпел поражение?

So can you stop the bleeding?

- Хочу курить, - запах табака в воздухе раздражает рецепторы, заставляя вспомнить о каждом маленьком грешке, о каждой своей маленькой слабости, что люди обычно называют привычками. Нельзя, это понятно. Но как же хочется. Или залить в глотку половину бутылки чего-нибудь покрепче. Это не излечит, это, возможно, сделает только хуже потом, но притупит сейчас.
- Тогда помоги мне сесть. У меня и у самого нет ответов, - пожимаю плечами, крепче перехватывая Агильберта за руку, чтобы подтянуться и вот, голова уже не кружится, а это прикосновение и крепкая верная рука дает дополнительных сил, чтобы сменить положение затекшей от постоянного лежания спины и даже расправить плечи. Внешне сейчас ничего не выдает последствий стычки, а счет дням я давно потерял, но на самом деле едва ли прошло больше недели, и если бы не дурацкая слабость, которая всё еще преследует меня, потому что организму нужно время на восстановление, я бы уже сбежал из этих дурацких больничных стен куда подальше. Здесь всё вокруг угнетает, и, вероятно, делает только хуже.
- Меня обещали отпустить домой через пару дней, - тишина и молчание тоже делают хуже. Почему-то эти дни в моем присутствии все больше предпочитают молчать, хотят, чтобы говорил я. Деметра сказала, что это потому, что в какой-то момент все думали, что больше не услышат вовсе никогда. Я здорово их напугал. - Иди сюда, ну. Мне нужно, - киваю на кровать рядом с собой, чтобы сел поближе. Кажется, в моём положении мне можно немного покапризничать, немного повести себя чуть более по-детски, и Фонтейн точно простит мне мою требовательность и желание уткнуться носом в его плечо и обнять. Просто потому, что мне нужно куда-то спрятаться от его взгляда, в котором я вижу столько всего, но не вижу главного - ответов, которые хочу получить, которые он не может мне дать, в чем и признался. Зато это хотя бы было честно. Те, кто честны с тобой, не предадут тебя в самый неожиданный момент, не вгонят нож со спины в самое сердце.
- Я просто не понимаю, - моё бессилие сейчас скорее эмоционально, физически я чувствую, что если друг продолжит быть моей опорой, я смогу даже встать, если мне того действительно захочется. - Не понимаю что произошло. Мы же... - я замолкаю, потому что не знаю, как теперь назвать нас с Дарлой, если больше нет никакого "мы". Горечь утраты кого-то, кого считал самым близким себе человеком - это в любом случае сложно. Сложнее, чем я мог бы подумать, потому что это то, чего мне еще не приходилось испытывать никогда. Каждая рана, царапина, пара переломов - это всё уже зажило, и мой организм восстановится за считанные дни, под наблюдением специалистов и с приемом каких-то зелий, это всё действительно пустяки, а вот что делать с моим насквозь дырявым теперь доверием к людям, собственной уверенностью в себе и в тех, кто рядом со мной, со всеми планами на будущее, которые мы строили вместе, а теперь они чьи? Мои? Её? Вовсе ничьи и нужны новые? И вообще...
- Дарла. Она жива? - спрашиваю сухо, всё еще уткнувшись носом в дружеское плечо, но этот вопрос рано или поздно должен был прозвучать. Нельзя сказать, чтобы мне так сильно этого хотелось, сейчас я в этом не уверен, но вот чего мне точно не хочется, так это брать на себя её убийство. Я никогда не отрицал того, что однажды мне, возможно, придется кого-то убить, но вряд ли собирался начинать с этого и именно так. Это точно не то, что мы планировали. Не так. Эта маленькая империя, наше королевство обрушилось с первым резким словом, излишне сказанным, с первым заклинанием, угодившим прямиком мне в грудь. Я прекрасно помню теорию. Ты должен действительно хотеть, чтобы человеку было больно, чтобы использовать такие заклинания. Она хотела этого. Хотела моей боли, хотя я никогда не хотел того же для неё и всегда старался уберечь. - Я верил ей... Старался ради всех идей. Ради всеобщего блага... Почему? За что это мне? - я понимаю, что ответов так и не появилось, но я не могу не спрашивать. Мне непременно нужно это делать просто потому, что иначе эти вопросы продолжат разрывать меня изнутри.

- Нельзя, - соглашаюсь, вздохнув, пытаясь убедить себя, что дома-то всё будет можно, и чем меньше я буду нарушать этот дурацкий режим этих "светил колдомедицины", тем скорее меня туда и отпустят, поэтому договариваюсь со своими "хочу" подождать еще немного. - Нет, всё нормально, - наверное, вру. Дома каждый угол будет шептать о ней, но как еще исцелить раны душевные, если не кропотливо вычищая один за одним все возможные якоря, любые напоминания, от которых еще долго сердце будет сжиматься и пропускать удары. Изнутри мягкой кошачьей лапкой, из которой внезапно выпустились острые когти, скребнуло, из-за чего стало прескверно. - Но... Я буду рад, если ты поживешь у меня. Поможешь мне разобраться с этим всем... Кто, если не ты, - и правда, кто? Агильберт со мной всю мою осознанную жизнь, с самого начала учебы в Хогвартсе, и всегда был где-то поблизости, всегда верен и всегда за меня, что бы ни случилось. Пожалуй, мы никогда по-настоящему не были порознь, если только не считать того года, что он проучился в Ильверморни. Да, на самом деле, я скучал. Не так сильно, как, возможно, стоило бы, потому что именно тогда со мной случилась Дарла, но скучал. А Дарла... Она тоже была. И я в неё тоже всегда верил, но, как теперь получается, она не верила в меня. И это ужасно ужасно тоскливо.
- Да, мне нужно, я не хочу, чтобы на меня повесили вину, если... ну, если случилось что-то плохое, - мне спокойнее в его руках, а вся боль будто оттянута в сторону, приглушена, или просто вдруг разделилась на нас двоих, но мне точно легче. Наверное, эгоистично делить эту боль с кем-либо, эгоистично делать легче себе за счет других, но у меня просто нет выбора. Мне обязательно нужно, чтобы кто-то был рядом и слушал сейчас, и я никому не могу этого доверить, кроме Фонтейна. Всегда были вещи, которые я мог доверить только ему.
- Но как? Как забыть? Ты просишь невозможного, просишь просто взять семь лет из своей жизни и выкинуть... У тебя никогда не было никого, с кем было столь серьезно, а у меня никогда не было никого кроме, наверное, сложно понять...
Замолкаю. Наверное, другу не слишком приятно такое слышать. Может быть, он никогда не говорил об этом, но ему в большинстве случаев приходилось меркнуть где-то на фоне меня и Дарлы, приходилось терпеть какие-то наши моменты, в которые мы словно забывали, что вокруг еще кто-то существует, и, наверное, тогда ему тоже были не слишком интересны подробности нашей личной жизни в спальне или где бы там ни было еще. Теперь ничего этого не будет, и мне нужно научиться жить так, чтобы не вспоминать об этом каждую минуту, которую я буду оставаться один.
- Нет, мне ничего не нужно. Просто посиди еще, хорошо? - поднимая голову, вздыхая, и смотрю с какой-то почти щенячьей мольбой в глазах - правда ведь, друзья познаются в беде. - Разве что, когда потом пойдешь домой - зайди ко мне, покорми мистера Ди. Кто-то же делал это всё то время, что я здесь? Он слишком своенравный, он не любит чужих, ты же знаешь.
Пожалуй, мне больше не о ком заботиться, кроме нюхлера. Глупо и ужасно пусто на душе.
И тут, внезапно, меня вдруг как гром среди ясного неба встряхивает понимание того, что я никогда не озвучивал, а сейчас вдруг, абсолютно случайно, и в не самых красивых обстоятельствах упомянул. Скорее я просто был слишком занят собой (и Дарлой), чтобы обратить на это внимание раньше.
- Постой, - отстраняюсь. - Ты можешь не отвечать, но почему-то я только сейчас понял, что и правда не видел тебя ни с кем в отношениях. Никогда. Что... Почему?
Думай, Дирк, думай!
Ответ прост как дважды два, напрашивается сам собой, и, кажется, я всегда знал, но всегда раз за разом убеждал себя в том, что это ерунда. Но ерунда ли? Или это только то, что я хотел видеть, на деле же всё всегда было именно так, просто я прилагал все усилия к тому, чтобы не заметить того, чего не хотел, чего не мог понять. Мы ведь друзья. Друзья? Или в наших отношениях слепой дружбой прикрывался только я один? Да ну, быть не может. Или, всё-таки, может?

- Да, ты прав, наверное, это вселяет надежду...
Неизвестно, на что я вообще надеюсь. На то, что что-то получится вернуть на круги своя? На то, что и я, и Дарла просто научимся жить дальше друг без друга? Этот вариант мог бы сработать, если бы Дарле, например, так хорошо отшибло память, что ни одно восстанавливающее зелье не помогло бы. Чтобы она не могла вспомнить ничего из тех планов, которые я не успел воплотить в жизнь при помощи наших сторонников. Чтобы она вообще не помнила ничего, даже меня, потому что даже сейчас, едва восстановившись от огромной потери крови, всё еще ощущая эту слабость и предательское головокружение, я точно знаю, что я не отступлюсь. Я не для того выстраивал это всё так старательно столько времени, чтобы отказаться от своего детища из-за одного предательства. Да, пусть оно было самым болезненным, пусть именно его я не ждал, и не мог даже предположить, что оно принесет столько боли, столько разочарования, столько проблем в принципе, но оно было всего лишь одно. У меня всё еще оставались люди. Деметра, которая всегда была на моей стороне, не взирая вообще ни на что. Мои преданные, такие почти родные, как братья и сестры, союзники. Дарла предала не меня. Дарла предала наши идеи. Свои собственные идеи, она ведь так рьяно защищала их всегда, но вдруг просто струсила, не иначе. Наверняка всему виной оказался тот, будь он трижды проклят, арест. Отделалась легким испугом, но развела из этого драму вселенского масштаба. Не была готова к последствиям? Я всегда был. Я всегда знал, что может произойти нечто такое, за что нужно будет нести наказание. И предупреждал всех. Никто не обещал, что мы всегда будем безнаказанными везунчиками, хотя в большинстве случаев это патологическое везение преследовало нас, помогая справиться со многими трудностями, встающими на нашем пути. Одна ошибка. Всего одна. И Дарла вдруг резко меняет своё мнение и находит способ "выйти из игры". И сейчас я искренне ненавижу её за это. Плевать. Мы собираемся развязать войну, если придется, трусишкам, которые отказываются от идей и убегают прочь, едва запахло жареным, на войне не место.
- Хорошо, - меняюсь в лице, становясь вдруг серьезным и сосредоточенным, без тени той внутренней боли, что выжигает меня изнутри до сих пор, но будто старательно запечатываю её где-то там, не давая вырваться наружу, чудовищным усилием воли погребая под толстой коркой, под которую не пущу никого, даже самого себя. - Нахер Дарлу.
Едва ли я хочу произносить это вслух, но так лучше. Ведь мне нужно убедить в этом не только окружающих, но и себя.
Я даже нахожу сил на свою улыбку, ту, которую, будь я главным героем какого-нибудь романчика, давно бы прозвали "фирменной". Нет, шутка Агильберта не кажется мне такой смешной, но раз уж решение принято, то лучше неискренне смеяться, чем по-настоящему плакать. Взгляд следит за перемещениями Фонтейна, и мои догадки не хотят покидать меня, хотя он и пытается убедить меня в чем-то противоположном. Да, мы и правда были молоды, и мало кто из сверстников нашего общего круга был связан такими серьезными отношениями, какие были у меня, но я всё еще чувствую в этом всём какой-то подвох. Какую-то неуловимую ниточку, за которую отчаянно пытаюсь схватиться, хотя с другой стороны знаю, что мне это абсолютно ни к чему. Не нужно бы.
-Что ты... - я не успеваю договорить, потому что чувствую на своих губах поцелуй. Я знаю его на вкус, но это будто из другой жизни, какой-то чужой жизни, той, от которой я решительно отказался только что. На губах вкус сигарет, что-то сладковатое в первой ноте, раскрывающееся в терпкий привкус и обжигающее языками пламени в послевкусии. Почти как глоток моего любимого гоблинского рома - со сладостью тростника, которая остается сразу же после глотка, и горячей крепкостью, которая скатывается дальше по глотке, разгоняя тепло и спокойствие по телу, заставляя душу успокоиться. Вот только эффект у этого поцелуя совсем не такой. Сердце, отчаянно трепыхнувшееся навстречу, вдруг начинает биться чаще, но виной всему страх. Обычный банальный страх. Я отстраняюсь, пытаясь заползти выше по кровати, чтобы очутиться как можно дальше, смотрю ошарашенно и растеряно. И хотя теперь всё наконец встаёт на свои места, и теперь у меня нет никаких сомнений, из-за чего всё становится так просто, как не было, пожалуй, еще никогда, это меня как раз и пугает. Я не готов. Я не могу. Я не потерплю еще одного предательства. Я, в конце концов, теперь ничерта не уверен в том, что такое любить. Мне нужно время. Чем больше - тем лучше, наверное. И еще лучше - в одиночестве. - Нет. Нет-нет-нет, - мотаю головой, прикусывая губу, и вжимаясь в стену за спиной, будто мечтаю просочиться сквозь неё и исчезнуть, скрыться от его пронзительных зеленых глаз. - Уходи. Уйди, пожалуйста... - поворачиваю голову вбок, уставившись в окно. Это слишком просто и слишком сложно одновременно, поэтому столь пугающе. Это никогда не входило в мои планы, поэтому этого и быть-то не может. Вот так.

Отредактировано Dirk Prince (2018-12-10 23:03:30)