я так хочу вернуться в мой май,
     но только наступила осень

ей бы в земле тлеть неосознанно — не думать, не жить, не существовать. просто тлеть — ей бы просто в сосновом гробу лежать, да не переворачиваться от лишних тревог — над головой земля-земля-земля слоями, а на поверхности в земле хлипкий деревянный крест, который обязательно упадёт, после первого шторма. обязательно, потому что бриджет и сама уже падает. ладони в кровь обжигает, колени ссадинами разукрашивает, язвами руки покрывает. а потом ночами на эти язвы давит, смотря, как они гноем взрываются, подушку кровью опять пачкают — и кажется слезами [ она уже не помнит, когда последний раз плакала. кажется это будет завтра ].

ей бы покоя вечного, в котором нет ничего, кроме ничего — она не хотела в рай, и в ад такой тоже не хотела. в ад молчаливый, тихий, наказывающий не тем, что насквозь прожигает, а тем что размешивает нефтяное месиво собственных грехов, превращая в вечный позвоночный спазм — у бриджет по спине сколопендры бегают, и её коты всегда стараются лечь именно туда — излечить или забрать. но не работает. в этом и самая смешная вещь на свете — в аду ничего не работает, что работать априори должно.

и поэтому она поёт — поёт долго, вплоть до того момента, когда от голосовых связок ничего не остаётся. поёт то тихо, под нос себе мурлыча и мальцами колтуны в кошачьей шерсти разбирает; то громко, сотрясая ласковым эхом гранитные стены. поёт, когда тихонько крадётся по коридорам пандемониума, поёт, когда пританцовывая подметает кабинет дьявола, поёт, когда после битвы возвращаются раненные, и она им тряпки холодные на лоб кладёт. демоны любят как она поёт — душу свою вываливает, а вместе и чужие забирает. легче от её песен никому не становится, но это лучше, что тишина могильная.

когда-то однажды всё сгорит дотла — спичка [ бриджет ] догорает быстро. у неё из лёгких весь воздух выкачивают — и не загоришься, кажется вновь. потушено. разбито. пурпурным цветом укутано. а в аду гранит уродливый смеётся — глупая, моя девочка, ты тут навсегда и это, поверь мне, очень долго. бриджет головой трясёт, ногти скусывает — ей душно. она раскрывает окна в своей маленькой комнате на распашку, котов прогоняет, чтобы не лезли к ней в кровать — проще купель льдом заполнить. проще, да только не поможет — у бриджет кризис пребывания в аду, и через это, говорят, каждый проходит — иуда, правда, вон, каждый день. а ещё у бриджет на кончиках пальцев магия блестит соблазнительно, и взгляд её аккуратно шелестит предложением — ад раскрывает грудную клетку бишоп металлическими щипцами и засовывает внутрь новое осознание себя — вот, она уже не шестидесяти трёх летняя старуха, вот, она уже не слабенькая человеческая женщина, что не могла дать отпор огню.

   бриджет горела первой. и горела дольше всех.

у бриджет болит голова и кровь медленно стекает по верхней губе из носа, когда она руку простирает вперёд — у неё не осталось ничего более, кроме гранита, забившегося в лёгкие вместе с осознанием, что всем вокруг наплевать — они все пережили то же, что и она — абсолютную апатию и одновременно абсолютное желание всё изменить. в аду не принято спрашивать, и ей хочется затолкать свои вопросы в чужую мягкую плоть вместе с холодом стали — так, чтобы навсегда. но у бриджет слабые тонкие руки, сквозь которые кажется, что просвечивается вся её гнилая суть. такими руками не убивают, такими руками копают себе могилу. бриджет хочет вырваться из склепа, в котором похоронить хотят не только её тело, но и душу — вырваться на свободу.

   бриджет больше к огню не подходит — она ему больше не друг.

здравствуйте, меня зовут бриджет бишоп и вообще я ведьма. вообще, я умерла в тысяча шестисот девяносто втором году, и вот сейчас я стою перед вами — даже не знаю в каком времени мы — какой сегодня год? на самом деле я должна мучиться в адских трущобах и раскаиваться за содеянные грехи, но вот она я — носком грязного ботинка землю проверяю. живая. живая земля.

мысленно выходит так, что мир смертных называешь поверхностью — всё в мозгу человеческом расслаивается. рай — небеса, высота, земля — поверхность, а ад — вода, море. там может быть и жарко, но преисподняя полна слёз, поэтому когда к чей-то коже губами прикасаешься — она солёная на вкус. первым делом бриджет идёт смотреть именно на море, и чуть не падает с каменного пирса — равновесие как-то странно держится в смертном теле, и ноги подкашиваются. коты находят её и здесь. она пачкает ладони, пытаясь приоткрыть люк на крышу панельного дома — у неё болят мышцы и отдышка чуть больше, чем следует. она уже и забыла, что быть смертной — трудно.

а там с высоты девятиэтажки город целый и тоже живой. вот совсем не такой, как она привыкла видеть — большой такой, страшный немного. но всё живое менее страшное, чем мёртвое. коты следуют за бриджет аккуратными тенями. прохожие оглядываются, а она под но улыбается — я выбиваюсь из вашей нормальности точно так же, как вы из моей. но бишоп себе п е р е о ц е н и в а е т .
когда она открывает крышку своего гроба — это так забавно знать в точности, где тебя похоронили, — там практически ничего не осталось, кроме грязных костей. и это так смешно — живой смотреть на себя мёртвую. бриджет задыхается противным смешком. она до могилы своей месяц не могла дойти, что в мире земном плясала — боялась найти там что-то важное. а потом осознала — важного уже ничего не осталось. и от бриджет тоже. говорят, где-то по земле ходят её предки — внуки внуков. может быть у них даже её глаза — но они всё равно не такие отчаянные, как у неё. может быть в них даже есть куски её магии — но зачем она им теперь.

кошки испуганно шипят — бриджет не оглядывается.
ещё при той жизни она называла себя дочерью люцифера, дочерью дьявола — вот он. его запах появляется раньше, чем он сам — амарант [ цветок бессмертия ] и расплавленное золото — запах горечи и благородства.
бриджет оглядывается. давай, ты пришёл наказывать — никто из ада не смеет выбираться.

в ней просилось о сохранении (если это только возможно)
связи с твоим творением которая глубоко подкожна
и поэтому неподнадзорна (не видна и не слышна)
раньше не было забот, ибо забот было много,
мысли были что муравьи, бегущие по сахарным ниточкам, заботы равны не проблемам, но делам, задачам. что было занятостью, обернулось растраченностью — занимайся хепзиба чем-нибудь насущным, прогорклым, готовься она хоть к чему-нибудь, всё не стало бы ничем. на второй месяц становится хуже — она начинает видеть в прошлом знаки; раз заметила сейчас, значит, и раньше могла — что же не подготовилась?
навязчивые мысли ложатся на лицо, как влажная тряпка в душный день; начало каждого мысленного цикла (пересобрать всё, пока слова не разъедутся на бессмысленные гортанные звуки) — новый ушат воды, опрокидываемый в ноздри и рот (это для того, чтобы взбодриться, или так же, как во время скандала в аврорате?). хепзиба не может заснуть, хепзиба спит по 16 часов, хепзиба не может заснуть, хепзиба спит по 16 часов; на третий месяц не то из очередного обличительного сна, не то из-за угла лютого переулка выглядывает лицо бертрама (роул смотрит себе под ноги: интересно, он уже знает?).
четвёртый месяц — выбежавшая из-под кровати мышь с парализованными задними лапами; хепзиба долго смотрит в одну точку (мышь забралась за плинтус или просто перестала существовать?) и борется за желание встать и заглянуть внутрь. оно, как и любое другое, с решением проблемы не связанное, осядает где-то поодаль, наверное, на расстоянии вытянутой руки. чуть ближе (дышит в ухо) необходимость прибрать, приготовить поесть — вручную, самостоятельно — принять душ, почистить зубы, выйти из дома; всё это уже перемолото стыдом и ненавистью в труху — поди определи, настоящую ли пыль подсвечивает солнечный луч.
на неё смотрят как на прокажённую, это точно, и голоса в голове, подсвечивающие самые кислые мысли, вторят самим себе — на неё смотрят на прокажённую, даже когда никто не смотрит, это точно. может быть, нечего больше делать в магических кварталах, может, пора прогуляться по маггловским, присмотреть новые извечные места, что-нибудь обнаружить; не то из очередной бессонной ночи, не то из-за угла выскакивает ребёнок в горчичного цвета футболке (на ней ядерно-синим выведено
TRY
TRY AGAIN
TRY HARDER), хепзиба не уверена, не плюнула ли себе под ноги. может быть, если магия пропадёт насовсем, дети перестанут расти?
артефакты рассыпаются в руках, разбиваются под ногами, как дрянные монеты (из тех заплесневелых, что гниют на самом дне кошелька на удачу), книги, атласы и колдографии будто бы засыпают, занавешенные молочной дымкой лени, репродукции спейра, сделанные каким-то магом, больше похожи на наброски угольным карандашом — дома роул находится под вниманием тысячи глаз (все — прокажённых).

самой по себе магии не существует,
вернее, нет, не так: не существует магии без проводника волеизъявления, думает хепзиба, перебирая колоду таро (май 2022 года, несчастный случай в кеттеринге: эгрегор магглов-оккультистов зарядил какой-то слабенький артефакт, неизвестно как попавший к ним в руки; среди оккультистов затесался и недомаг («недостаточный магический потенциал», как теперь говорят, таким с трудом даются простейшие заклинания), артефакт взрывом снёс половину дома — много кропотливой работы, кому же нужно, чтобы подобные инциденты проникали в прессу). изъяли всяческих стеклянных побрякушек на ящиков пятнадцать, вытерли тонкие ниточки слюней-воспоминаний сотне людей, кое-как задавили инцидент и больше о нём не вспоминали. хепзиба тогда нашла серебряную брошь, работавшую по настолько простой схеме, что и вспоминать смешно (исполняет примитивнейшие желания, достаточно лишь сформулировать мысль, начинающуюся с я хочу); при описи в отделе тайн её каким-то образом пропустили (а колоды таро уже давно не хранят).
роул усмехается, вспоминая лекции по современному оккультизму: вошли в эру пост-хаоса, как же.

пятый месяц выпадает из памяти — хепзиба, ну, просто пьёт.

на шестой, имеющий отчётливый вкус долго ссавших в рот кошек (ссавших — отдельно, кошек — отдельно), хепзиба в самые угрюмые дни просто шатается по паре кварталов; плотно сбитые дома, колышки заборов, бусины вывесок — все заливаются смехом (роул тоже смешно и нужно поскорее что-нибудь залить). смех кусает мочки ушей до тех пор, пока она взглядом не натыкается на лицо бертрама: оно и на этот раз как будто бы бумажное, наклеенное поверх прочих декораций; цепляешься за него и отдираешь невольно с прожилкой желтоватого клея. если идти от противного, — мысль лопается под языком, как язвочка, — мы одинаково функциональны.

дни выщербленные, плоские, как пошарпанная бетонная стена, выбегают из одной точки и неизменно собираются в одну; хепзиба теперь видит знаки даже в детстве (а если бы агата тогда не корчила так лицо, когда говорили про яксли?), на исходе ночи перекладывает воспоминания из одной руки в другую (в левой первое раздражённое письмо бертраму: роул разозлилась, думая о том, не мог ли он сам всё не усложнять? неужели это так сложно, берти?; в правой первая секунда стыда — письмо не было отправлено, но было написано, что значит расплатиться за него когда-нибудь всё равно придётся). когда бертрам впервые проходит по остывшему коридору (в квартире теперь холодно, всегда), хепзибе хочется завернуться во второй плед (она сама теперь раздражённое неотправленное письмо, не нужно такие читать, тем более ему).

роул думает: нам нужен манифест; любому деянию, декларируемому как общественный вызов, должно иметь оттенок эмоциональной истерии. в тексте будет много «мы» и «вам», потому что сегрегация, выпестованная веками и тысячелетиями, может быть уничтожена лишь прямым указанием (ткнуть и растереть). магии без волеизъявителя быть не может (выходит, что и волеизъявителя без магии может не стать, — мысль мерно стучит в ушах, когда они без каких-либо проблем проникают в здание министерства). «ткнуть и растереть», думает хепзиба, отточенным движением вытягивая петлю узла на запястьях велимира. жаль, что нельзя будет проследить за ним потом: это не несчастный случай, но вполне осознанное, намеренное, запланированное злодеяние — ему наверняка будет проще, чем ей (и справиться, и смириться). роул кажется, что бертрам за вычетом тридцати лет это тоже понимает и в какой-то степени к подобному ходу мысли снисходителен, но лишний раз обличать своё внутреннее уродство ей бы не хотелось, потому на лице ни улыбки, ни лица. роул кажется, что этим лицеотсутствием яксли не обмануть, но попытаться всё равно хочется.

исчезла магия — и потребность носиться с артефактом отошла на второй план, продавленная горем, как крупным телом. хепзиба пару недель назад пришла (вернулась?) в ту степень отчаяния, когда в этой книге хочется вырезать отверстие, а в отверстие положить свой отрубленный палец; поставить на полку, а зевакам-гостям показывать, как семейную реликвию, доставшуюся от харкающей кровью бабки, или колдографию из отпуска — смотрите, здесь у нас неизбежное, уродливое, вы будете смотреть, хотя смотреть не хотите, потому что нам положено на такое смотреть — мы так воспитаны. не трогайте грязными руками — там внутри и так грязные руки.

— в тот раз было достаточно её приоткрыть, — хепзиба поднимает книгу без прежнего трепета, но с трепетом новым. — и мы, скорее всего, не заметим, как она сработает.
(не так давно роул извлекала воспоминания о той ночи, как картечные пули, и обращалась к бертраму по имени чаще, чем нужно; «словно у тебя отняли то, что ты мыслил настолько своим, что и не знал, что от тебя это можно отрезать, а после того, как отрезали, не чувствуешь больше вообще ничего». )
— есть в этом отсутствии зрелищности что-то правильное.

роул хотелось бы сказать что-нибудь значимое или рассказать о какой-нибудь внутренней отметке, мол, сегодня, в 02:47, в лондоне мы лишили магии велимира войтовича, и мы это ощутили; роул ничего не ощущает. на лице яксли ей представляется та же пустота — хепзиба не смотрит ему в глаза, но уверена, что и без того всё может рассмотреть.
— он не проснётся часов до пяти, не хочу оставлять его.. здесь.

звук в вагоне очень ритмичный. такой же ритмичный, как покачивание поезда на монорельсах, которое едва ли можно ощутить. удивительно, капитолий готов выкладывать горы денег для того, чтобы детишки из разных дистриктов перед смертью насладились комфортом и посмотрели, как много может дать капитолий, какой благосостоятельный панем. но не все они и не их семьи. большая часть трибутов каждый год были из нищих семей. из тех нищих семей, где родители почему-то в отсутствие денег заводили еще детей, и даже труд этих детей на производстве не мог восполнить траты на их жизнь.
   
   увидеть капитолий - и умереть.
   нас было сложно удивить подобием роскоши, предоставляемой трибутам. в плане финансового обеспечения второй был самым зажиточным, давняя война уничтожила один дистрикт, погрузила в нищету большинство других, и подарила высокий статус второму. удивительно, какими разными сторонами медали может обернуться для разных людей одно и то же событие. раньше мне иногда приходила в голову мысль о том, был бы я таким же, если бы рос в другом районе, более отдаленном? выбила бы жизнь там из меня всю мою спесь и всю мою самоуверенность? научился бы я относиться к жизни по-другому, а не как к голодным играм, где я один из главных претендентов на успех?

   какой была бы моя жизнь в таком случае? после окончания школы я занимался своей физической подготовкой в тренировочных центрах миротворцев, в без сомнения лучших тренировочных центрах панема. там же находились склады с оружием и их производство. какое-то время это считалось секретом, и все до сих пор делают вид, что не понимают, что скрывает в своих недрах второй, хотя на самом деле прекрасно понимают - с нами лучше не шутить. наш дистрикт обеспечивал оружием миротворцев, а также готовил снаряжение для игр. поэтому, привыкнув вытачивать оружие из металлов, люди здесь привыкли вытачивать оружие из своих детей.

   выходит, я - оружие в руках второго?

   немного бракованное, если так. по моему телу много шрамов, в основном на предплечьях рук, от кистей до локтей. они уже давно зажили и не болят, и заслуживал я их самостоятельно, моя нерасторопность была тому виной. каждый из этих шрамов заставлял меня становиться лучше дял себя, был моим стимулом. то, что я сейчас такой, было результатом пота, труда, боли и крови. но это того стоило. так я вымещал злость, разочарование, обиды - выплескивал все свои негативные эмоции. мне были чужды переживания любовного фронта, и иногда мне казалось, что я просто неспособен на хотя бы подобие любви.

   отец всегда говорил мне, что подобные чувства - человеческая слабость. я не мог себе позволить быть слабаком хоть в чем-то, ведь это означало не оправдать себя перед самим же собой, а еще перед единственным человеком, которого я уважал - перед отцом. порой меня удивляло, как у человека с такими взглядами, как мой отец, вообще появилась семья. а еще больше иногда удивляло, как я становлюсь похожим на него. мыслю жестче, циничнее и равнодушнее, чем многие другие из нашего же дистрикта. где-то был я, а где-то во мне было влияние моего отца. или так я оправдываю свою жестокость?

   закрываю глаза, потираю пальцами веки на закрытых глазах.

   я- профи.
   я- стереотип.

   я знаю, что произойдет завтра.
   брут еще при входе в поезд сказал мне о первом и четвертом, но добавил, что на четвертом не настаивает. значит, он делает уклон на необходимость союза с первым. никогда не понимал, почему мы должны поддерживать этих слабаков, но так было практически каждый год - первый дистрикт редко представлял нам по-настоящему сильных претендентов. в основном они брали хитростью. первый отличался напыщенностью и наигранным лоском. не удивительно для дистрикта по добыче драгоценных камней. но почему нужно брать в союз именно их, оставалось загадкой. иногда в районах вроде седьмого или десятого были сильные физически мужчины, это было в расчет их физического труда. иногда были девушки, которые побеждали из-за тактики и навыка владения маскировкой. все, что знал я - в этом году так не будет, и я перебью их одного за другим. а еще я знал, что, как происходит каждый год, мы заключим союз с первым, пока не настанет час убивать друг друга. помню, как отец приводил в пример то, на что я должен быть готов ради победы - во время одних из игр в конце остались только двое трибутов из второго, которые вели охоту друг на друга почти трое суток, пока один из них не стал победителем. таким должен и я.
   
   я скептик в части союзов. но одному мне будет сложно.
   
   из мыслей меня вытаскивает женский голос. сначала я готов засмеяться в голос, если безмолвная светловолосая решилась заговорить. эта мысль быстро уходит, как только я понимаю, насколько она бредова. фигура маленького роста, темные густые волосы, слишком серьезный взгляд. я слышал про то, что у одного из победителей есть дочь, но не знал даже как она выглядит. как оказалось, мирта выглядела именно так - как подросток от силы лет четырнадцати-пятнадцати подкачанного телосложения и слишком неправдоподобно серьезного выражения лица. она хочет доказать что-то - себе или кому-то? по другим мотивам профи не выходят в добровольцы. они готовы, они не замедлятся ни на секунду прежде, чем выйти на сцену и показать всему панему лицо потенциального победителя. но не выходят.

      я никогда не медлил.

   я всегда действовал и шел вперед. поэтому стратегия была не моим коньком. я не тактик, я всегда где-то впереди мысли. поэтому не было ни минуты колебаний, стоило услышать свое имя. все знали о том, что я выйду. большая часть нашего дистрикта знала меня, и знали о том, что я достаточно крепкий духом, чтобы где-то растеряться или медлить. мое имя не было ударом под дых, болью для меня и мыслями о том, а как же моя семья. это было мыслью о том, что это мой час. и мое время. -в твоем возрасте еще не учат, что слушать чужие разговоры плохо, юная леди?- ухмыляюсь, смотря на внезапно оказавшегося передо мной собеседника. брут предупреждал, что с этой особой нужно быть аккуратнее, какой бы миниатюрной она не казалась, мы делим один дистрикт, а от моих земляков никогда не знаешь, что ожидать. она могла подкинуть фокус в самый неподходящий момент. впрочем, думаю, она также нуждается в нашем союзе, как я.
   как я пока что.

   поднимаюсь со своего кресла у окна и ухожу в середину комнаты, где расположен большой круглый стол и диван. по дороге цепляю початую бутылку, из которой ранее наливала алкоголь безгласая, и пару апельсинов с подноса, один из которых протягиваю мирте. многие считают, что профи высмеивают окружающих. они даже не догадываются, что профи высмеивают еще и себя. и друг друга.

   но не позволяют такой роскоши больше никому.

   -присаживайся, - я киваю на обивку дивана слева от меня, включаю экран телевизора, сделав громкость практически минимальной, поскольку пока что церемония сегодняшней жатвы мне не интересна, а посмотреть на жертвенников я успею и позже. -делать выводы о том, кого и когда перебьем - рано. мы их не видели, порой не знаешь, кто подкинет сюрприз. но тебя я оставлю на десерт, обещаю, - ухмыляюсь, при этом моя ухмылка не похожа на оскал, как это было раньше. брут будет доволен, что ему не приходится нас представлять и знакомить, и что мы не сидим без дела. по телевизору мелькают лица трибутов. на экране крепкий темнокожий парень из одиннадцатого. по его телосложению видно, что он может похвастаться физической подготовкой и выносливостью, но не вследствие тренировок, как я. -взял бы его в команду вместо выскочек из первого.

Регулус отстранённо вслушивался в перестук колёс, глядя за окно. В последние месяцы чёрная дыра в его груди становилась всё больше, всё заметнее. Она терзала его день и ночь, выдёргивала его тревожным напряжением из глубин сна, а после сутками не давала заснуть. Дома Регулус рисовал дни напролёт, раздражённо сбрасывал изрисованные пергаменты со стола и приказывал Кричеру спрятать их так далеко, как он только может, чтобы ни одна живая душа не нашла эти безумные в своей реалистичности портреты.
Он рисовал одно и то же лицо раз за разом, а после, измученный тоской и бесплодным ожиданием, падал в постель и забывался на несколько коротких часов. Несколько дней назад он впервые за много недель спустился из своей комнаты утром, а не вечером после сотой просьбы, и успел увидеть, как матушка выжигает с гобелена то лицо, которое он рисовал днём и ночью.
Регулусу показалось, что Вальбурга выжгла не часть гобелена, а его собственное сердце. Только мысль о том, что Вальбурга не переживёт подобного предательства от второго сына, заставила его остаться дома до первого сентября. Рег считал часы до прибытия на платформу «девять и три четверти», в надежде хотя бы мельком увидеть старшего брата, но не вышло.
-…и я к нему, значит, повернулся такой и говорю… эм, Регулус? Ты не слушаешь?.. – на лице Уилкиса отразилось непонимание.
- Да. Ты прав, - негромко ответил Регулус после повисшей в купе томительной паузы. – Не слушаю.
Его не интересовало, чем там Эван занимался на своих летних каникулах. Не интересовало, какую острую фразочку породил Уилкис в ответ на… на что он там отвечал?.. Один Мальсибер молчал, и Регулус бы ему был за это благодарен, если б ему было до них всех какое-то дело.
- Душно, - ещё глуше, ещё тише.
Рег поднялся и вышел из своего купе. Он хотел побыть в одиночестве. В тишине. Просто стоять и слушать перестук колёс. Терзаться мыслями о том, приедет ли Сириус в Хогвартс или же он решил, что может не возвращаться туда? Нет, нет. Своих друзей он не бросит. А друзьям родители не позволят бросить Хогвартс.
Даже думать об этом было невыносимо.
- Ты в туалет? – Уилкис решил увязаться следом. – Я с тобой.
Регулус подавил раздражение. Уилкис всё-таки не виноват, что родители не обучили его, как вести себя в приличном обществе. Зато амбиций у него было хоть отбавляй.
Ничего не ответив, Рег двинулся дальше по вагону, словно бы и не услышал сокурсника. Посторонился, давая проехать мимо тележке со сладостями, и шагнул было вперёд, но тут дверь одного из купе открылась, и на пороге объявился Сириус.
На мгновение Регулусу показалось, что ему выбили почву из-под ног. На мгновение на его лице одна за другой отобразились множество эмоций – облегчение, тоска, радость, волнение, непонимание, обида – на мгновение маска разбилась.
Но лишь на мгновение. А после бушующий океан чувств вновь покрылся льдом, надёжно укрываясь от чужих взоров. Лишь расширившиеся зрачки всё никак не приходили в норму.

[indent]ледяные пальцы нервно комкают край белоснежной салфетки. минутная стрелка часов близится к девяти, а это значит, что сын будет, буквально, через пятнадцать минут. такой же пунктуальный, как и его отец. еще несколько минут и она сможет увидеть его улыбку. гэбриэл не бросится в объятья, не закричит на весь дом о том, что приехал. скорее всего, он тихо войдет в столовую, потому что знает, что мать ждет его именно там. она могла бы стоять у ворот или отчаянно махать из окна, как только его увидит, но это не в их стиле. поэтому миссис нотт сидит за столом, ровно держа спину и судорожно вцепившись в проклятую салфетку.

[indent]каникулы сына - лучшее время в ее жизни. она надеется, что и в его тоже. но лето кончается. в случае с фульвией - даже чуть раньше, когда сын уезжает во францию к прадедушке с прабабушкой. ей приходится отпускать его на несколько недель, но праздничный ужин и последние пару дней августа, проведенные дома, - традиция. на бледном лице появляется слабая улыбка, а глаза становятся влажными. миссис нотт делает глубокий вдох и пытается взять себя в руки. это так просто, когда на тебе маска суровой и сильной женщины, и в тысячи раз сложнее, когда ты ловишь себя на том, что считаешь секунды до приезда ребенка.

их семейное счастье построено на традициях. в лучшем смысле этого слова, совмещающего в себе консервативность и уют.  [float=left]из тех вещей, что я люблю,
я делаю только одну[/float][indent]у ноттов жизнь четко выверена. нотты гордятся этим. несмотря на жуткий график, теодор все равно посвятит один из дней августа семье. несмотря на завал на работе, фульвия все равно организует ужин. несмотря на непогоду или неполадки каминной связи, гэбриэл все равно приедет в поместье вовремя. так происходит из года в год. это не занудство или формальность. для семьи у ноттов выделено определенное время. время, которое они все очень ждут.

[indent]что случится, если этот порядок нарушится? что будет в следующем году, когда гэбриэл закончит школу? останется ли он в англии или у него какие-то другие планы? дурацкие вопросы мелькают в голове, заставляя растерянно моргать и задерживать дыхание. оказывается, к стабильности привыкаешь достаточно быстро. миссис нотт никогда не думала, что будет грешить этим. люди цепляются за островки понятного и привычного, когда вокруг шторм. у фульвии есть внутренний стержень. об этом ей говорили с самого детства, но прямо сейчас он шатался как молодые яблоневые деревья в саду на ветру. четко продуманная жизнь. рациональные решения. логичные поступки. можно только поаплодировать и порадоваться тому, что ей удалось проворачивать это так долго. почти полсотни лет. нервный смешок вырывается каждый раз, когда фульвия думает о своем возрасте. прямо сейчас он может перейти в истерический смех. кто бы мог подумать, что ее выбьет из колеи через столько ровно прожитых лет.

[indent]у всегда держащей лицо миссис нотт есть одна слабость. о ней знают все, кто общается или работает с ней какое-то время. фульвия всегда держит все под контролем. в чем ее секрет? как ей это удается? просто. она. держит. все. под. контролем. в ее жизни не случается неожиданных событий. а даже если и случается - она уже к ним готова. масштаб контроля примерно такой: в ее черновиках лежат некрологи на всех ныне живущих родственников, в ее банковской ячейке лежат различные суммы на экстренные случаи, а также несколько поддельных документов, которые позволят семье спокойно жить в других странах, в ее сумочке всегда есть несколько противоядий, а ее завещание обновляется каждую неделю. в жизни миссис нотт не бывало случаев, когда что-то шло не так. она не оракул и не гадалка, а просто чертовски осторожная и продуманная волшебница.

[indent]замужество и семейная жизнь также шли по плану. с мужем они договорились обо всем заранее. работа - своя у каждого. один ребенок - а больше и не получится. верность - и это не обсуждается. остальные мелочи решались по ходу дела. как жаль, что подобная схема не работает с детьми. при рождении им не подсунешь брачный контракт с длинным списком условий и нюансов. они могут упасть с метлы, сбежать в соседний лес, получить легкое сотрясение от взрыва в домашней лаборатории и еще тысяча неожиданных ситуаций. [float=right]чтобы те, кого люблю я[/float] самое страшное в родительстве для фульвии - это то, что где-то в мире существует ее часть, которую она не может контролировать, но любит больше, чем все остальные. а самое смешное - то, что гэбриэл ни разу не давал повода беспокоиться. никогда не выводил мать из душевного равновесия. она похерила все сама. и сейчас с ужасом смотрела на приближающуюся к двенадцати стрелку.

[indent]за эти несколько минут миссис нотт так и не решила, стоит ли рассказывать обо всем сыну. есть два варианта развития событий - трусливо промолчать и попытаться сделать вид, что все в порядке, или же все-таки взять себя в руки и сообщить о происходящем. первый вариант плох тем, что фульвия абсолютно не представляет, как врать сыну в лицо. она не делала этого никогда и, если честно, понятия не имеет, как это провернуть. она не сможет просто промолчать, потому что он все поймет. ее мальчик слишком эмпатичен, разумен и догадлив. один пронизывающий взгляд на искусанные губы, скомканную салфетку и бегающие глаза, и он сразу же задаст вопрос. сможет ли она солгать? перевести тему? смогла бы в любом другом случае. но только не с ним.

[indent]второй вариант пугает. своей неизвестностью. неожиданным развитием событий. но в первую очередь тем, что придется его озвучить. жалкие попытки убежать от себя превратились в демонизацию гэбриэла. что за глупая истерика, он точно не отреагирует на эту новость плохо. миссис нотт просто страшно признаться в том, что она не знает, что делать дальше. она не предвидела такой ситуации. она не готова. фульвия нотт впервые чувствует себя слабой и ничтожной. и последний человек, в глазах которого она боится показаться такой, - ее сын.

[indent]часы пробивают семь вечера. из-за резкого звука рука вздрагивает, и салфетка летит на пол. миссис нотт резко поднимается со своего места и, замерев, смотрит в сторону двери столовой. - как ты добрался? - из-за переживаний правила приличия отходят на второй план, и она даже забывает поздороваться. - как франция? какие новости от бабушки с дедушкой? - фульвии правда интересно, как прошли его каникулы, но сейчас в ее глазах все вопросы выглядят как жалкая попытка оттянуть момент серьезного разговора. - отца сегодня не будет, но он обещал, что завтра проведет весь день с нами. ты голоден?

[indent] и вот попытка держать себя в руках проваливается, потому что глаза наполняются слезами. ее потряхивает от нервов и распирает от эмоций. они слишком сильные. как, впрочем, каждый раз, когда речь заходит о сыне. а прямо сейчас он стоит прямо перед ней.  [float=left]могли делать и иметь то,
что любят они[/float]такой серьезный. такой взрослый. идеальный? по ее мнению - да. он достоин всего, что у него есть - слизеринского галстука, значка старосты хогвартса, фамилии и всех регалий ноттов. а еще ему безумно идет их семейный угрюмый взгляд. он чертовски хорош всегда и во всем, и, кажется, это даже не их с мужем заслуга. сможет ли она в таком состоянии ему соответствовать? сомнительно. разочарует ли она его? возможно. есть ли смысл попытаться удержать лицо? скорее всего, нет.

ты смотришь на творение рук своих, и невольно задаешься вопросом, по возрасту ли иметь семнадцатилетнему мальчишке руки в крови по локоть? в чужой крови, в вязкой, липкой и горячей крови врагов. могут ли вообще у семнадцатилетнего мальчишки быть враги, которых нужно убивать?

в норе воцарилось такое молчание, что страшно лишний раз пошевелиться, чтобы его не нарушить. дом стонет и трещит, будто бы оплакивает ушедших вместе с теми, кто остались. альбус дамблдор говорил им не жалеть умерших. говорил жалеть живых и в особенности тех, кто живет без любви, но как? как не жалеть умерших, когда на грязном, залитом кровью (их кровью) и потом (их потом) полу в обеденной зале хогвартса, превратившейся в морг, лежит фред и смотрит пустым взглядом в каменный свод потолка. когда джордж, падая на колени, издает не то стон, не крик — не человеческий даже, умирающего зверя. как в такие моменты можно не жалеть ушедших?

ты смотришь на творение рук своих.
палочка петтигрю неудобно коротка, и колдовать ею выходит плохо — впрочем, кажется, рон никогда не умел колдовать как следует? заклинание срывается с каштанового кончика раньше, чем он ожидает, завихряется, следуя изгибу палочки — но не становится от этого менее смертельным и разит в самую цель. (рон думает, что эта палочка ни на что не годится, и ему стоит во что бы то ни стало вернуть свою, отыскать ее, где бы она не была — это становится глупой обязательной целью и рон обещает себе выжить, чтобы выполнить дурацкое обещание, данное себе самому).

палочка хвоста, тем не менее, служит ему хорошую службу.

рон почти удивляется, когда им с невиллом это действительно удается. у невилла дрожат руки, когда он опускает палочку, и рон хлопает его по плечу — это все, на что есть время, но невилл выглядит благодарным (или это только так кажется, потому что лицо невилла вымазано в грязи и крови, и угадать его выражение не выходит никак).
когда фенрир обрушивается на землю грузной махиной, рон удивляется еще раз, хоть и совсем мимолетно. ему казалось, вся земля должна сотрястись от удара, но смерть сивого оказывается такой же тихой, как смерть фреда, тонкс или люпина.

рон вспоминает, что ему семнадцать, с трудом. в душной темноте спальни ему кажется, что он — вовсе не он, не рыжий конопатый мальчишка, ему кажется, будто он вековой старик. или горгулья собора парижской богоматери. ему кажется, будто все происходившее с ними жалких пару месяцев назад происходило совсем не с ними, да и то — вовсе не происходило. дурной сон, от которого сложно проснуться. нужно же только постараться и проснуться.
рон сжимает кулаки, и нора тяжело вздыхает, издавая трель нескладных стонов и скрипов, напевая посмертную колыбельную:

фре-да-у-из-ли-боль-ше-нет

и приходится вспомнить, что нет. это действительно все происходило с ними, и как бы не хотелось забыть, вычеркнуть из памяти, крики, кровь и боль устоят даже перед обливиэйтом.

рон уизли аппарирует.

рон уизли падает в теплые колкие колосья, теряясь в высокой траве, и силится притвориться, будто его не существует. он складывает губы в слова, и шепчет нараспев срывающимся голосом:
— мама, я сегодня заночую в пшенице.
мама его не услышит.
мама сейчас далеко, тревожно спит в коттедже «ракушка», и здесь никого нет, кроме него, рона. к утру он снова будет дома, снова будет жить свою жизнь и пытаться собрать себя по кирпичикам, как это сделали с хогвартсом.
а сделали? или он все так же лежит в руинах, изуродованная вечность в камне?
пшеница пахнет пряной пылью, колосья шепчут у него над головой, но рону кажется, он чувствует привкус крови на языке, слышит перешептывание пожирателей, рон сжимает в руках волшебную палочку, готовый отражать заклинания, готовый нападать.

« за это стоит бороться » — сказал гарри, прежде, чем повести их в бой.

слова отдаются в голове эхом, ожигают рот, когда рон пытается произнести их. за это стоило бороться, выдавливает он из себя, но вот вопрос — какой ценой?
он считает погибших, методично загибая пальцы. пальцы на обеих руках заканчиваются раньше, чем он успевает назвать хотя бы треть имен.
достаточная ли это была плата? сполна ли они заплатили? на сколько лет (дней?) спокойной жизни хватит того взноса, что они сделали, и когда придется вновь бороться за что-то стоящее? вопросы остаются без ответа, и рон снова называет имена. когда он произносит имя фреда уизли, покинутая и обездоленная нора вздыхает в отдалении.

х.

кто же знал, что настоящий дьявол спрятался не в трех шестерках, а в цифрах девять и восемь. гарри устал, это видно. с ним тяжело разговаривать, и сколько бы рон не задавал вопросов, он только качает головой, безразлично выдавая случайные ответы невпопад. чаще всего он говорит «не знаю». джинни где-то рядом, гладит его по волосам, обнимает его — смотреть на это почти до неправильно, непривычно и до странного неприятно, и рон отворачивается, утыкаясь гермионе в живот. она тоже почти все время где-то рядом, сейчас — за его спиной, и он обхватывает длинными нескладными руками ее талию, сдавленно выдыхая. вздох теряется в складках ее кофточки. рон пробует что-то спрашивать у гермионы, но и она все чаще говорит «не знаю», и старается отвернуться, забыть, завести разговор о будущем. ведь именно туда им теперь нужно смотреть, а назад оборачиваться —
— ты разве не знаешь эту легенду об орфее и эвредике? если оборачиваться назад, не получишь того, к чему стремишься. мечта растворится, скользнув между твоими пальцами, и ты останешься ни с чем.
рон кивает.
он в свою очередь точно знает, что нельзя идти вперед, не помня, что оставляешь позади.

рон уизли аппарирует.

(на площади перед больницей святого мунго колышутся в предрассветном тумане облака — сегодня они почему-то ночевали, лежа прямо на земле. рон стягивает рукава свитера пониже и поправляет растрепанные волосы — ему тревожно, и кажется, будто его не пропустят к ней именно потому что он выглядит неопрятно).

она спит сейчас беспокойным сном, мечется по кровати, будто в агонии, и это, казалось бы, не твоя вина. (рон не может перестать считать это своей виной — он был там, он был одним из тех, кто вел людей, кто шел в первых рядах, а значит, и он тоже причастен).
голодный призрак разевает свой рот, вновь и вновь склоняясь над лавандой браун, девочкой с молочной кожей и рыжими — такими похожими на его собственные — волосами. сонная санитарка поверила ему, когда он сказал ей, что кузен той рыжей девочки с лавандовым именем.
даже во сне она не выглядит спокойной или мирной, ее красивое лицо искажено гримасой, и сложно узнать в теле на койке прежнюю малышку браун.

неужели вот так выглядит победа в битве за хогвартс? неужели все это шло именно к этому, чтобы теперь они находились там, где есть сейчас, такие разрушенные? лаванда на больничной койке, спеленатая по рукам и ногам магическими путами. гарри, опустошенный в «ракушке», там же — будто потерявшая вместе с фредом самое свое сердце молли. тонкс, люпин, даже глупый маленький колин криви — где-то глубоко под землей, а над ними прорастает трава и цветы.
к этому все шло, неумолимо и верно? с получения письма из хогвартса, с покупки первой палочки, с первого освоенного вингардиум левиоса?

рон вытягивает руку в иррациональном желании прикоснуться к лаванде и разрушить сон, но так и замирает с вытянутыми пальцами. и замечает, как мелко подрагивают они в воздухе. унять дрожь никак не удается.

я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
и это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

   как я к этому пришел?

   думаю, каждый из нас в своей жизни приходил к этому вопросу, вспоминая определенный момент // период своей жизни, оставаясь наедине с самим собой. например, вы наверняка приходили к подобной философии, куря на балконе и смотря на огни ночного города. возможно, этот вопрос преследовал вас во время бессонницы на рассвете, когда за окном начинали петь птицы, а кто-то из соседей уже варил утренний кофе, поджаривая омлет с беконом. может быть, такой вопрос приходил с предательством. предательством друзей или любимого человека, или после ссоры с родителями. возможно, он приходил в вашу жизнь со слезами и болью, а за ним следовали алкоголь, одиночество и депрессия. а, может, он приходил с минутами радости и счастья, веселья, когда вы стояли на берегу моря рядом с кем-то, кого любите. возможно, вы разочаровали родителей и были отчислены из университета или разочаровали начальство и были уволены с работой, и подумали о своих ошибках в таком ключе. или добились кого-то, в кого долгое время были тайно влюблены, и ощущали себя, как окрыленный человек, способный, как железный человек, капитан америка и халк в одном флаконе - сделать все, что угодно.
   
   вы могли думать над этим вопросом в состоянии радости или грусти.
   вы могли думать над этим вопросом, будучи в одиночестве или в компании.
   но и вы сталкивались с ним, не правда ли?

   коттедж 'ракушка'. берег моря ласкает кожу ног, волны бьют по ним, капли брызг попадают на ткань подвернутых джинс. соленая вода немного щиплет небольшую рану чуть выше щиколотки, едва заметно. он не любит ранние подъемы, но почему-то здесь просыпался с рассветом. он не любил моря, океаны, не умел плавать, боялся течения. он не чувствовал себя там комфортно. он словно был под куполом, пристальными взглядами. как будто стоял под постоянной камерой, под лупой, где его досконально изучали, допрашивали, и любое неверное слово означало казнь поцелуем дементора. к нему здесь относились хорошо, с непритворной добротой. его знали с его ранних лет, видели, как он рос, какие делал успехи, какой строил жизненный путь. но на него смотрели под ракурсом 'сын люпина'. не смотрели под ракурсом 'мужчина дочери'.

   он не любил быть разочарованием. он отвечал открыто и искренне, не скрывал о себе ничего, не сглаживал те углы, которые могли не понравиться кому-либо, или которые были камнем преткновения в их отношениях. он был взрослым, был рассудительным. он знал, что нет смысла что-либо утаивать, что, возможно, ее семья станет его семьей, и множество праздников они встретят за одним столом. он знал, что это возможно. но не знал, что рано или поздно это закончится. но в моменты радости, когда волны шептали ранним утром о том, что настал новый день, обивая его ноги, а она лепетала что-то по-английски [и в ее словах проскальзывала французская речь], он думал о том, как пришел к этому. думал, ощущая себя одновременно свободным, но скованным и при этом счастливым.

   ///

   он знал, что, когда откроет глаза, то увидит белоснежный потолок. не будет коттеджа, моря, рассвета, завтрака и мимолетных французских словечек, сказанных с французским акцентом. он оттягивал этот момент на максимальный срок. лежал, чувствуя, как от дивана в кабинете затекли мышцы шеи и правое плечо, уже заранее знал, что рубашка наверняка помялась, а волосы растрепались. там, за дверью, кипела жизнь. рабочий день был окончен два с половиной часа назад, но менее шумным отделение больницы не становилось.

   он задавался вопросом снова и снова - как я к этому пришел? сидя в пустой гостиной у себя дома. находясь на работе в минуты, когда не был ею занят. поздравляя тех или иных друзей и коллег с помолвкой // свадьбой // годовщиной // рождением потомства. большинство его коллег уже обзавелись семьями, имели стабильность в личной жизни, и между карьерой и работой в свое время выбрали домашние вечера за ужином и чтением сказок детям.
   единственное, что было стабильного в его личной жизни - что она больше напоминала личную смерть.

   два глухих стука в деревянное полотно двери. ему приходится открыть глаза, выбираясь из лап вечерней дремоты, раньше, чем хотелось и было запланировано. хочется застонать, спрятаться, сделать вид, что его здесь нет, что он уже давно ушел и находится дома, счастливый, в объятиях любимой женщины, а через минут десять они пойдут ужинать за бокалом красного сухого, обсуждать бытовые и текущие рабочие дела. приходится резко принять положение сидя, расправить ткань рубашки, поправить растрепанные волосы и натянуть дежурную улыбку, которую все так привыкли видеть. взять в руки первую попавшуюся историю болезни с кофейного столика у кожаного дивана, на котором он позволил себе вздремнуть, открыть ее с поглощенным видом. не обращать внимание на боль в шее и предплечье, на то, как режет глаза от того, что уснул в линзах. он не может позволить себе быть слабым или растерянным. не может позволить другим увидеть себя таким.

   еще утром он договорился с коллегой поменяться и подежурить за нее. все в отделении знали, что люпин часто ночует в кабинете, и не откажет в замене на ночь. не отказал и в этот раз. он кивает дежурному помощнику, который сует размашистым почерком заполненную историю болезни и поясняет что-то о сотруднице министерства, которую привезли. он слушает так, что речь влетает в одно ухо, вылетая из другого. он привык опрашивать пациентов сам, общаться с ними сам, выяснять все детали сам. так было достовернее, чем создавать препятствие в лечении в виде сломанного телефона. люпину нравилось общаться с людьми. нравилось узнавать судьбу того или иного, примерять их жизнь на своей шкуре, рассуждать, как бы он поступил на их месте. он никогда не осуждал кого-то. он всегда считал, что каждый создатель своей судьбы, имеет разные обстоятельства, причины для тех или иных поступков. в конце концов это выливалось в одну простую истину - 'мы все творцы своей судьбы'.

   он уже встает, параллельно изучая данные нового пациента и натягивая на себя халат, накинутый на спинку рабочего кресла. он возвращается к этим трем строкам раз, второй, третий, и еще множество, перечитывая их и как будто надеясь, что на следующую вычитку буквы изменятся, а он увидит что-то иное. но буквы предают. буквы не меняются. слова не исчезают. имя не меркнет. история болезни гласит обо всем, что ему надо знать прежде, чем он отправится в приемный кабинет, всего несколькими строками.

   дата рождения: ii.v.mm [22 полных года]
   место работы, должность: отдел министра магии и обслуживающего персонала, личный помощник
   фамилия, имя: мари-виктуар уизли

    в секунду он снова оказывается на побережье, стоит босыми ногами на песке в расстегнутой светло-голубой рубашке и подвернутых джинсах, края которых мокрые от волн. его волосы треплет приходящим с моря ветром, он щурится просыпающимся лучам солнца. он слышит ее смех, слышит, как ласково она называет его по-французски. он улыбается не потому что так надо, а потому что ему хорошо.
   еще через две он возвращается в кабинет, стены которого окрашены светло-лавандовой краской, а шкафы в котором уставлены многочисленными книгами, сборниками и трудами целителей, колдомедиков, ученых. он слышит краем уха, как его окликают. сначала зовут 'мистер люпин'. потом - уже более встревоженно - 'эдвард?'. он поворачивается. говорит, что сейчас подойдет. его оставляют одного. ему надо побыть одному. хотя бы на пару минут.

   мари-виктуар. имя из прошлого.
   мари-виктуар. человек из самой глубины сознания. спрятанный в самую дальнюю, самую глубокую его нишу.
   мари-виктуар. морской бриз с привкусом соли. аромат пряных духов с нотками пионов, которые он сам трепетно выбирал для нее не один день и не в одном специализированном магазине.
   мари-виктуар. что-то оставленное, но не забытое.

   он улавливает все тот же аромат еще только подходя к приемной комнате. он не доверится тому, что написано в истории, заполненной чужим почерком. он должен узнать все самостоятельно. он бегло смотрит на установочные данные пациента. она до сих пор не замужем. она не обзавелась семьей. она не оставила работу в министерстве. она была..?
   он останавливается в дверях, дойдя до этой фразы. ошибка. помощники часто допускали их от усталости или по невнимательности. он никогда не ругал их за это - всегда входил в положение, всегда понимал. его любили, как наставника. он был моложе других целителей, отличался человечностью, спокойствием, уравновешенностью. но не считали размазней. эдвард люпин заслуживал авторитет своими способами.

   она ничуть не изменилась.
   сколько они не видели друг друга? он не мог точно сосчитать количество месяцев, прошедших с момента, когда она собрала вещи и исчезла. пара мимолетных встреч в косом переулке. пара бессмысленных разговоров про работу и успехи. он не брал их в расчет, но даже они все произошли до хеллоуина. не менее полугода - а она не изменилась. она была все так же прекрасна. но теперь оставалась чужой. -мисс, мне чертовски знаком аромат ваших духов, - он прикрывает дверь, садится на рабочее место, разворачивает историю. делает то, что делал множество раз за четыре года своей работы. отчего тогда теперь так нервно трясутся пальцы на руках? -меньше всего ожидал увидеть тебя здесь. большую часть данных я сверил, все указано правильно. только пара моментов. в истории помощник указал, что ты была доставлена с работы. я должен знать, что произошло, во всех подробностях. если тебе сложно говорить об этом сейчас, мы можем отложить это до утра, или я могу обеспечить тебя обезболивающими зельями, если ты готова сейчас.

   его голос не дрожит, хотя в горле пересохло в момент. он всегда боялся, что столкнется с болью кого-то из близких. [а были ли они близкими сейчас?] мари-виктуар - хрупкая кукла со светлыми волосами, облаченная в идеальные одежды и блестящие манеры. для тех, кто ее видит, но не знает. мари-виктуар - твердый и упертый боец, лидер, не боящийся боли, не показывающий свои страхи. из рассказов крестных он знал о том, какой была ее мать флер в школьные годы, попав на турнир трех волшебников, какое мужество демонстрировала по ее окончании, когда с биллом случилось несчастье в виде встречи с оборотнем и когда пришло время ступить на путь войны и битвы за хогвартс.
   сейчас он видел, что ей больно.
   сейчас он знал, что она сильная.

   он встает, идет к стеклянному шкафу, копается некоторое время в его содержимом, перебирая на полке разные бутыли и колбы. наконец, находит нужное. берет пустой стакан и бутыль из темно-зеленого стекла, ставит перед ней. садится уже не на рабочее место, а рядом с ней. она не станет говорить, что ей больно и не станет просить о чем-либо, такой вопрос было глупо даже задать. -выпей. тебе станет легче, это снимает боль.

в её аду сегодня жарко — белки наливаются красным, улыбки царапают кожу на запястьях. зелёные бутылки поганого heineken становятся своеобразным звуком сопровождением — их ногами пинают, они друг о друга стукаются. звенят ( звенит в голове ) . каждый раз ощущение, будто целая тропинка из домино рушится — ждёшь, что кто-то что-то разольёт, разобьёт, катастрофы ждёшь ( это как смотреть на машину, что вот-вот собьёт человека, и не кричать ему « осторожнее » ) — ничего не происходит.
аника делает глубокий глоток; в наркотическом голосе мика джаггера она находит что-то родное ( это как будто оказываешься в городе, где был ребёнком и видишь свою старую детскую площадку ). она вливается всем своим телом в кожаный диван, смутно похожий на отвратительный честерфилд, и ногтям пытается оторвать заусенец.

это чем-то напоминает домашнее порно. то самое плохое домашнее порно с экраном в стиле blur и жизнью в прошлом веке, когда никто не знал о существовании hd. то самое плохое домашнее порно, на которые ты смотришь с пугающим извращением — отсутствие какой-либо операторской и режиссёрской работы обнажает перед зрителем всю естественность секса. героями домашнего порно становятся люди настоящие и воняющие своей отвратительной реальностью, где их не приукрашивают красивыми ракурсами камеры или тоннами макияжа. где не снимается тысяча дублей. где всё так, как есть. эта гнусная реалия не для тех, кто мечтает о красивой жизни. эта гнусная существенность для тех, кто уже устал верить в розовое.

в пятнадцать такие вечеринки и правда домашнее порно; в двадцать семь — оргия с бдсм, где шрамы остаются и кайфа как-то меньше.
из дерьма сложно вылезать, когда его уже по горло.

аника учится понимать, что жизнь свернула по направлению большой такой задницы, состоящей из одних только проблем — наверное, когда выпила последний шот текилы ( тринадцатый ) и осознала, что он был лишним. ей не хочется блевать, ей хочется вскрыть вены, вылить из них лишний алкоголь и продолжить дальше. а плакать хочется от мысли, что она потом зальёт в себя ещё спирта и будет ходить по своему алкогольному кругу — когда я трезв, я чувствую подвох.

аника знает как звенят бутылки ещё с детства — она знает, что алкоголь делает взрослых добрыми и шумными, но когда сама впервые его пробует, не понимает как так. аника доброй никогда не была — подбирать на улицах котят, кидать мелочь бездомным легче, чем быть доброй, — и никогда от алкоголя такой не становилась. она становилась агрессивной, грустной, любвеобильной, но доброты в ней мало. это очередной детский обман, и анике от него тошно ( она отказывается от всех своих детских воспоминаний, создавая новые ) .

аника движется в неоновых цветах своих гротескных трипов, и пытается не упасть в яму вторичной жизни, где громадные машины закатывают человеческие жизни в асфальт, делая их плоскими. лучше сдохнуть, чем позволить асфальтоукладочному катку проехаться по реальности. аника играет в жизнь по простым правилам — либо она сидит за рулём этого катка, либо стоит на газоне, куда этот каток не заедет.

в лидсе пахнет летом, и аника понимает, что до сих пор теряется среди улочек — в пять утра она этот город знает куда лучше. пьяной она дойдёт куда угодно, но когда трезвость сковывает сознание, ей хочется просить о помощи. только сейчас аника пьяна и улыбается отвратительно; за спиной дверь душной квартиры закрывается, лицо прячется за солнечными очками — тут люди на работу выходят, а аника ищет ближайшую канаву, чтобы наконец выблевать вечер из памяти.

во рту — привкус лакричных конфет ( аниса и болезни ).
сложнее всего каждый раз уходить домой.

аника раскидывает руки шире, чтобы распять было проще, и не спрашивает больше « почему ». на брата смотрит — с м о т р и т . от мике рябит перед глазами; на его лице — тёмные бельма, серые отпечатки ( аника могла бы знать, что оставило их, но не хочет ). она вздрагивает — внезапный приступ головной боли ввинчивается в висок; под этанолом, пропитавшим анику насквозь, много живого и совсем ничего искреннего.

— доброе утречко , — интонации аники острые, колкие; они встают в оборонительную стойку и всегда готовы ужалить. у брата лицо похоже на мятый лист железа — аника разучилась пробираться за него. её собственное — мятые этикетки от бутылок, которые срывает главный герой фильма « поймай меня если сможешь ».
аника подделывает не чеки, а семейные ценности.

смешнее ( или наоборот ) всего, что аника — не подделка. это семейное — быть до остроты настоящими; от этого ещё хуже — аника настоящая в своих проебах.
аника ворует воздух у мике, хотя они могли бы дышать вместе. ворует и улыбается по-блядски.

— ты что, тоже нажрался? — аника слышит спирт в чужой крови так, словно он уже с ней разговаривает ( однажды аника словила белочку и болтала с собственными венами ). она смеётся. смеётся. смеётся.

семейные, блять, ценности.

больно. очень больно, слышишь?
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] на уровне сердца и даже чуть выше.
[indent]веревка крепко шею обхватывает – глаза закрываются. она воздух хватает прерывисто, отчаянно (бессмысленно). свет исчезает почти мгновенно. и темнота. темнота леденящая. в ушах свист магического экспресса, залитого яркими лучами солнечными. среди группы провожающих её улыбка добрая, сплетение рук морщинистых на плечах детских. тебе ещё не время отправляться в путь, дорогая. твоё время ещё не пришло. ветер развивает цветастые ленты в косах аккуратно собранных на затылке. рената головой машет отрицательно, изо всех сил хватается за мантию бабушкину. слова удавкой горло сжимают – ответить не получается, один невразумительный хрип. пожалуйста, забери меня к себе. кира булстроуд закрывает глаза, и по щеке её скатывает слеза одинокая. она гладит внучку по щеке румяной, и повторяет набатом. твоё время ещё не пришло. твоё время ещё не пришло. а после снующие по вокзалу волшебники подхватывают бабушку в водоворот.
[indent] экспресс отправляет ровно в пять часов тринадцать минут. сигналит гудками громкими. бабушка кира стоит в последнем вагоне, легко рукою машет и отправляет поцелуй воздушный.
[indent] твоё время ещё не настало.
[indent] открывать глаза страшно. вечернее солнце пробивается через пыльные оконные стекло, заставляет жмуриться. перед глазами силуэт размытый – плечи покатые, волосы темные. она пытается уловить слова, летящие словно вороны, испуганные, но слышит только свист пронзительный. руками дрожащими проводит по шее – больно. каждый вдох отзывается внутри будто хрустом костей переломанных. пальцы ледяные сжимают его ладони, проводят по лицу, надеясь узнать черты знакомые. неужели он все понял? неужели пришел и спас её? неужели она нужна ему не просто как вещь антикварная, не просто как спутница на приемах и балах, а кто-то больше? подушечками пальцев по скулам выступающим, бровям широким, уголкам губ. не он. вздох теряется в рыданиях накатывающих. зачем вы это сделали, мистер мальсибер? ЗАЧЕМ? на крик срываться сил нет вовсе, бормочет тихо, едва различимо. у неё глаза стеклянные – совсем неживые. и немой ответ, спрятанный за сотнями несказанных слов.
[indent] например, о том, какие теплые у него руки. и как каждый раз, когда он касается, внутри разливается спокойствие волнами. как в танцах она становится ближе, чтобы чувствовать его дыхание на своей коже. как не отказывает ему в просьбах первых танцев (хотя права такого более не имеет), или показать новый сорт пионов в саду лично (хотя увлечение садоводством осталось недовольством детским). когда невзначай коснуться его руки и задержать её дольше, чем следовало бы. когда одним взглядом объяснять ему, как радостна каждая встреча. и каждый четверг выбирать лучший наряд – непременно открытые плечи. распускать локоны каштановые (потому что когда-то он говорит, как ей идет эта прическа).
[indent] например, о том, как важно для неё каждое слово им сказанное. как прикосновения отдает жаром. как каждый раз шагами мерить комнату и вспоминать их встречу прошлую. осознавать, что до жути это неправильно. что он – не её муж, он – (не) её судьба. решить сегодня, сейчас же, перестать выходить за рамки дозволенного, а после улыбаться широко, приветствуя его. чувствовать губы его на тыльной стороне ладони. иногда они заменяли приветствия недо_поцелуями – три касания щека к щеке. (они интимнее самых смелых ласк дервина) она находит в нем поддержку и понимание, которого не встречала после смерти ближайшей сердцу родственницы. она находит в нём покой. (сердце гулко стучит в груди).
[indent] зачем вы это сделали, мистер мальсибер? не в силах сказать слов других, повторяет снова и снова. в рыданиях сотрясается и лицо отворачивает. её не должны были найти так быстро. её не должны были найти вовсе. тряпичной куклой в руках его обмякает, послушно дает набросить пиджак на плечи и заключить в круг рук сильных. глупаяглупаяглупая. что, если бы он не успел? что, если бы прибыл на несколько минут позже? или по делам важным отменил традиционный обед в поместье брата? рыдания становятся громче. что, если бы поиски не дали ничего? ей до мурашек страшно от того, что сейчас в комнату ворвется муж и свекровь (но других голосов неслышно). страшно возвращаться домой со следом сине-алым на шее. искать объяснения глупые, говорить, что всё нормально. снова улыбаться. снова приветствовать радушно гостей на примах. снова подхватывать локоть дервина, и рассыпаться на части в попытках зачать ребенка. (который дервину, кажется, и не нужен) рената плачет без слез, громко хныкает (совсем по-детски) а дрожь тело не отпускает. ей хочется рассказать всё рейнарду. он ведь поймет её. всегда понимал. ей хочется закричать о боли, в которой живет уже который месяц так, чтобы услышало всё соединенное королевство. чтобы стало легче, чтобы отпустило. но…
нет никаких сил кричать.
[indent] она чувствует себя зверем, в угол загнанным, и бьется будто в предсмертных конвульсиях. пора привести себя в чувства. воспитанные леди не сидят с красным носом перед благородным лордом. воспитанные леди не совершают поступков опрометчивых (а если и совершают, делают так, чтобы и вовсе о них не жалеть) (мертвые ведь ни о чем не жалеют?) сильные женщины способны собрать брак разрушавшийся по кусочкам и привести все к счастью эфемерному. рената ненавидит эти стереотипы. почему о браке должна заботиться только женщина? почему даже брак превращается в институт обмена связями и приданным? почему, даже если брак – продуманная и выгодная для обеих сторон сделка, о её поддержании должна беспокоиться только одна из сторон? рената считает каждый вдох и выдох. почему здесь рейнард, а не дервин, дементор его подери? потому что дервину мальсиберу плевать на жену собственную. стоит давно это признать.
[indent] я живу в постоянных упреках. голос сломанной куклы механической, заведенной. она сама не осознает, как просто перенимает привычку мужа показывать окружающим то, чего в мире не сыскать. притворяться мастерски. прятать глаза красные от ночи бессонной от матери. говорить отцу, что дела у них идут прекрасно. поднимать глаза страшно, грудная клетка вздымается вверх-вниз. слез не остается ни капли. мы в браке уже два года. обещания быть вместе до конца веков, стать опорою друг для друга во времена тяжелые рассыпаются мелкими песчинками под ветром северным. рената не подымает глаз. и каждую ночь мы пробуем зачать наследника. сначала всё было так романтично, так трепетно. он боялся к ней прикоснуться, она краснела от его поцелуев. они были омерзительно счастливыми, прятались от взглядов родительских в коридорах тенистых. после их первой ночи брачной он оставил для неё букет розовых фрезий и записку короткую «моей дражайшей супруге». (один из цветков до сих пор спрятан меж пожелтевшими страницами справочника трав) она ждала его вечерами долгими с работы, слушала рассказы о буднях трудовых. перехватывала руку, когда чувствовала, что поддержка нужна. она старалась сделать все правильно, чтобы не знал он тревоги дома. чтобы стать ему надежной женой. полгода назад его как будто подменили. я не знаю с чем, это связано. он просто отказывается говорить со мной. раньше такого не было. разговоры об отсутствии наследников у младшего мальсибера с супругой пошли уже на первой годовщине их брака. светские леди перешептывались, элегантно прикрывая губы алые бархатными перчатками. рената убеждала себя, что не слышит их. время просто ещё не пришло. у них обязательно будет наследник. (когда-нибудь) рената замолкает и закрывает глаза. как продолжать дальше – не знает. как сказать мягче (и стоит ли?) – не понимает. а рейнард слушает, будто боится слово пропустить. и сердце его бьется часто-часто (про себя она считает удары)
[indent] я пыталась найти решение нашей проблемы: обычаи, зелья, колдомедики. хваталась за любую возможность. каждое слово отдает болью где-то в легких. каждое воспоминание – иголка острая прямо в сердце бьющееся. рената сжимает ладони в кулаки, и ногти оставляют красноватые полумесяцы на бледной коже. скандалы стали слишком частыми. а вчера он поднял на меня руку. он делает меня виноватой во всех бедах. но я абсолютно здорова. щека как будто вспыхивает снова от слов сказанных. перед глазами дервин (действительно ли?). чудовище. обозленный зверь, который перехватывает горло тонкое и выплевывает оскорбления ей в лицо. пальцы сильнее сжимают горло. ты просто ничтожна, рената. она просит себя снова не плакать. просит себя оставаться беспристрастной. он ведь умеет держаться, почему так не делать ей? почему ей просто не стать такой же холодной и безразличной? вы же знаете, мистер мальсибер, в нашем мире принято проблемы деторождения списывать на счет женщин. ведь это же наше дело – раздвинуть ноги и родить. у неё голос дрожит. слезы снова катятся по щекам. она его так сильно любила. она так сильно его обожала. она готова была стать для него всем. эти слова все разрушили.  сначала он извинялся, раскаивался. говорил, будто это нервы, это работа, это просто тяжелые времена. их брак стал сплошными тяжелыми временами. когда он повторяет это второй раз, она разбивает одну из ваз за пару дюймов от его головы. «не смей так говорить, дервин мальсибер – а что ты мне сделаешь?» в его словах нескрываемая насмешка и чувство собственного превосходства. следующим утром она извинится за неподобающее поведение. я просто хотела, чтобы он поддержал меня. чтобы он был рядом со мной, а не сражался против меня. в ушах стоит треск разбитой склянки зелий. так больше нельзя. она подымает глаза и пристально смотрит на него, смахивает слезы тыльной стороной руки. пиджак все ещё на плечах лежит приятной тяжестью. рената касается следа багрового на шее, и каждое прикосновение отзывается болью.
[indent] зачем вы спасли меня, мистер мальсибер, если жизнь моя невыносима? она боится ответ услышать. я не знаю, как теперь возвращаться к супругу. и что ему сказать? что чувствует она его озлобленность беспричинную? что брат его знает её лучше, чем сам благоверный? что в который раз подставлять щеку она не готова? рената закрывает лицо ладонями и падает ниц. пытается убедить себя, что это всего лишь видение. что нет ничего этого в самом деле. пожалуйста, оставьте меня. дайте мне завершить начатое. так будет всем намного проще.