Дни в Мунго тянулись бесконечно долго, я столько спал, что не всегда понимал, прошел очередной день или нет, когда просыпался. Не считая выполнения каких-то врачебных назначений и чтения, занятий в больнице не было почти никаких. Тем более, что Агильберт больше не приходил (ну, понятное дело, я его ясно сам попросил уйти...), Деметра успевала только совсем ненадолго, перед эфиром, а после уже была ночь и часы совсем не подходящие для посещений, пару раз заходили родители, один раз пустили даже близнецов, которые вернулись на каникулы из школы. Из друзей не приходил никто. То ли у меня их вовсе не было, эти друзей, то ли просто они посчитали неуместным меня беспокоить, потому что я сам не попросил, не знаю. С того самого момента, как я принял решение закрыть это всё куда-то поглубже, зарыть, закопать так, чтобы ни один нюхлер не расковырял, даже если вдруг блеснет ненароком, я пребываю в состоянии какой-то полнейшей апатии. Наверное, это объяснимо и, более того, вполне логично. Такая защитная реакция моего организма, попытка восстановить психологический баланс и гармонию. Ведь чтобы зажила ранка на коже надо как можно меньше её беспокоить, не сдирать образовавшуюся корочку, не мочить и так далее. Такие пустяки мы знаем с самого детства. Так может, сработает и с дырами, которые образовались на душе? Если не вспоминать, не думать, нарочно покрыться тоже своеобразной "корочкой" - может это подействует так как нужно?
Я возвращаюсь домой на закате, когда в высокие окна протягиваются косые длинные лучи теплого оранжевого цвета. Вытягиваются всё длиннее и длиннее, достают до стены, а потом исчезают, украденные у меня домом напротив, который становится для них непреодолимой преградой. В квартире тихо и пусто. Только мистер Ди, смешно перебирая своими лапками, вырывается из комнаты, чтобы забраться вверх по стойке, у которой я останавливаюсь, и влезть мне на плечо, чтобы устроиться и закрыть свои глаза. Наверное, будь он котом, он замурчал бы, мне тоже хочется замурчать, когда пальцы касаются черного меха, приглаживая его по шерсти. Меня всё еще ждут дома. И ради этого стоило вернуться.
Пока я иду в комнату, чтобы переодеться, я натыкаюсь на целую вереницу вещей, которые здесь не принадлежат мне. Что с ними сделать? Собрать в коробку и отправить по адресу родителей Дарлы? Выкинуть? Отправить совиной почтой кому-то из общих знакомых, типа Крам, которой я, разумеется, не слишком-то горю желанием что-то писать, но ведь сопроводительное письмо от меня никто и не требует, верно? Сжечь? Надо подумать. Может быть, спросить совета у сестры. Или попросить её самой позаботиться об этом всём? Девочки неплохо общались между собой, интересно, распространяется ли ненависть Дарлы ко мне и на Деметру тоже просто потому, что мы родные, или это работает по какому-то другому принципу? Спросить-то не у кого. Так или иначе я вынужден оставить решение этого вопроса на время попозже. Сейчас мне придется как-то существовать с этим всем вокруг. Когда прожил с кем-то бок о бок всю свою взрослую жизнь, так или иначе, твоя квартира полна вещей этого кого-то.
Набрасываю на плечи чистую рубашку, не утруждая себя застегиванием пуговиц, и возвращаюсь к стойке, доставая еду для мистера Ди и с верхней полки бутылку для себя. Наверное, мне тоже стоило бы поесть для начала. И вообще не пить так скоро, потому что я не уверен в том, что те зелья, что мне выдали с собой в нагрузку и строго наказали еще неделю принимать, сочетаются с алкоголем, но кого это волнует, правда? Насрать. Мне нужно. Это лучше лекарств.
Отбрасываю пробку в дальний угол, будто она в чем-то виновата, и припадаю к горлышку, как будто пешком пересек пустыню Сахару, и в бутылке не ром, а вода, делая несколько крупных глотков. Следом еще несколько. Мысли утекают куда-то из головы подальше, и это даже приносит какое-то облегчение на первое время. В состоянии этого опьянения я умудряюсь даже, безжалостно орудуя палочкой, смести пару полок из шкафа в комнате, вернувшись туда, в какой-то мешок, вытащить этот мешок к дверям, даже не думая о том, что все эти вещи делают тут, у меня, не позволяя им расковырять старательно заделанную зияющую дыру в груди.
Всё летит ко всем известным проклятым созданиям из всех известных и неизвестных человечеству проклятых гробниц тогда, когда я мой взгляд падает на колдографию, висящую на стене. Я был против этих сентиментальных пустяков, но Дарле так хотелось, чтобы этот кусочек нашего счастья - осенней поездки на солнечные и теплые Канары, оставался вот тут, перед глазами почти всегда, что я не мог отказать. Я вообще редко когда мог ей отказать. Вы вообще её видели? Это же на грани фантастики. Прикладываюсь к бутылке еще раз и еще... Хренов слабак. Сорви её со стены и выброси. Поднимаю ставшую вдруг тяжелой палочку, которую принес, дрогнувшей рукой делаю взмах, но вместо того, чтобы неглядя кинуть колдографию в тот же мешок у двери, ловлю кусок волшебной фотобумаги в полете, уставившись на счастливые лица на картинке. Кому это всё теперь? Зачем?
Бутылка пустеет, пока я сижу на полу у окна. Голова тяжелеет и кружится, а поток мыслей и воспоминаний возвращается с удвоенной силой. Я обещал себе быть сильнее, но этого я не могу - могу только запрокинуть голову и прикусить губу, чтобы не разреветься, как маленький. В детстве плакали из-за разбитых коленок. Взрослыми, видимо, из-за разбитых сердец. Фонтейн бы точно нашел, что сказать, отобрал бы у меня эту хренову колдографию, разорвал на сотню маленький частей и выкинул бы прочь.
Замок на двери щелкает, и мой затуманенный алкоголем взгляд фокусируется на Агильберте. Легок на помине. Мысли он что ли читает... Ах да, читает.
- Хэй, - нелепо поднимаю руку с бутылкой вместо приветствия, прежде, чем допить последние капли из неё, отставить в сторону, и закрыть лицо руками, чтобы хоть как-то спастись от этих двух счастливых лиц из прошлого, запечатленных случайным фотографом, которые уже битый час смотрят на меня с прямоугольничка бумаги, лежащего у меня на коленях.

- Не нужно, оставайся, - в конце концов, ничего же не случилось. Ничего такого, что заставило бы меня вовсе не хотеть видеть Агильберта где-то поблизости. Я слишком привык к его компании за все эти годы, чтобы потерять еще и его вот так сразу. На самом деле, я даже думал, что стоит пойти извиниться, когда меня отпустят домой, просто он пришел раньше сам.
Фонтейн пытается выдернуть бутылку из моей руки, ему это удается, и я даже злюсь, протягивая руку обратно:
- Отдай! - и только потом вспоминаю, что она пустая, и лениво отмахиваюсь, мол, ладно, если так нужно - забирай. Можешь сдать и получить за это пол кната. А если заберешь еще всё то барахло от двери - может быть выручишь пару сиклей на распродаже в Лютном. От мысли о том, что какая-то странного вида ведьма оттуда втиснется в Дарлин наряд, мне становится и смешно, и грустно одновременно, поэтому я просто как-то невнятно хмыкаю и задумчиво пьяно улыбаюсь, в то время как мой взгляд ничего не говори о том, что у меня на уме. Хотя, догадаться несложно - вспоминая о том, что причина моей тоски и того, что я приговорил целую бутылку так быстро, всё еще на виду, я пытаюсь спрятать колдографию куда-то под ногу, но руки не слушаются, и она падает теперь на пол, в то время как я старательно делаю вид, что не заметил этого и ничего такого вообще не произошло. 
- А кто мне запретит? - на моем лице отражается тень недовольства, хотя и запрещать-то нечего, я уже выпил всё из этой бутылки, только если от меня, как от тоддлера конфеты, спрячут весь оставшийся в доме алкоголь. Возможно, это хорошая идея, потому что ничто не ограничивает меня от того, чтобы пойти и взять еще одну. Голова кружится, но я отталкиваюсь от пола, опершись на стену, поднимаюсь на ноги, и наклоняю голову на бок, прищурившись смотря на Агильберта. - Еще скажи, что это будешь ты. Да какое тебе дело-то, - вздыхаю, проделывая свой неуверенный пьяный путь в сторону барной стойки, огибая её с другой стороны, чтобы добраться до полок с выпивкой и останавливаюсь там, чтобы задумчиво оглядеть ассоримент. Кажется, в этом доме всегда был ассортимент на любой вкус. Разве что эли мы никогда не держали про запас, брали только тот объем, который хотели выпить, потому тот мертвый напиток, что продается в стеклянных бутылках, ничего общего с настоящим вкусным элем не имеет. Издаю какой-то невнятный звук, сдергивая с полки ополовиненную уже когда-то бутылку классического Огденского, на этот раз всё-таки достаю два стакана, поставив их на стойку перед собой, и разливаю в каждый на пару пальцев, кивая на один, предлагая Фонтейну присоединиться. Я не стараюсь делать вид, будто ничего не произошло, но очень стараюсь дать понять, что, во-первых, мы не будем это обсуждать, во-вторых, что ему не стоит думать, что если я попросил уйти его в тот момент, это значило "навсегда". Вовсе нет.
- Ты злишься на меня? - упираюсь ладонями в стойку, потому что ноги не хотят держать моё пьяное тело ровно, и, кажется, чуть не падаю, потому что мир вокруг делает оборот на все триста шестьдесят. Но нет, пока я точно на ногах. - Не надо, - грустно вздыхаю. - Все на меня злятся... Дарла тоже злилась перед тем, как... перед тем... - всхлип, перерастающий не то в тихий вой, не то в какое-то мычание невнятное, но такое, какое можно услышать от человека, который только что уронил себе на ногу чемодан, под завязку забитый золотом. Я будто физически вдруг почувствовал опять эту боль, которая была сейчас, разумеется, ненастоящей, но куда как свежее в памяти, чем мне бы хотелось.
- Проклятье, - стискиваю край стойки так, что костяшки на пальцах белеют, взгляд падает на закрытую бутылку игристого вина, которое так любила Дурсль. Протягиваю руку, срывая её с полки, зашвыривая куда-то в угол, слыша звон стекла, когда она достигает кирпичной кладки стены. Но легче не становится, становится только хуже.
- Агильберт, - меня вдруг озаряет дикая мысль, которая вряд ли пришла бы мне в голову, будь я трезв, язык слушается плохо, но свою просьбу я озвучить могу, преодолевая расстояние между нами, и вцепляясь двумя руками в предплечье друга. - Зачисти мне нахер все воспоминания. Я не могу, я слишком слабый, чтобы заставить себя жить с ними.
Я выгляжу даже серьезно и решительно, когда смотрю ему в глаза в этой мольбе облегчить мои страдания хотя бы таким образом.

Такой строгий и тихий тон всегда действует на меня куда эффективнее ора и агрессии. Куда больше шансов, что именно второе я пропущу мимо ушей, а первое почему-то заставляет меня стыдиться и чувствовать себя отвратительно. Вот и сейчас, пока Агильберт отчитывает меня, мне хочется потупить взор куда-то в пол и прикусить губу, а щеки предательски краснеют от этого тянущего где-то внутри ощущения стыда. Действительно, что за эгоизм такой - почему я думаю только о себе? Почему думаю, что никому до меня нет дела? Почему позволил одной Дарле заставить себя думать, будто вообще весь мир закончился. В конце концов, на ней свет клином не сошелся. Да, я любил. Но если она перестала любить? Сложно, в голове не укладывается. Не просто же так перестала... Тогда, наверное, проблема во мне? Но если проблема во мне, то она никуда не делась, а значит если из-за неё Дарла разлюбила, то могут и все остальные разлюбить? Или это было исключение, а не правило, и на одном этом исключении нельзя делать выводы об отношении всех остальных? Но что я буду делать, если меня так же за это неизвестное что-то разлюбит, например, Деметра? Или, вот, хотя бы, Агильберт? Пора признать и принять очевидное, что я и сделал еще несколько дней назад. Да, напуганный этим очередным откровением со стороны вселенной, но не отрицающий такой возможности. Это, разумеется, несколько ломало в принципе всё моё восприятие мира. Раньше всё было как-то хотя бы понятно. Был я, у меня была любимая девушка и лучший друг. А теперь есть я, но девушка меня не любит, зато любит друг. И не так, как я предполагал, а всё иначе. С другой стороны, он всё ещё был тут и даже пытался позаботиться обо мне. Это ведь забота, она же? Почему-то за столько лет я начал воспринимать Фонтейна как какую-то данность. Как константу, которая всегда есть в моей жизни, к которой я начал относиться как к чему-то, что всегда было, есть и будет, и никогда не изменится. А если изменится? Если вот проблема действительно во мне, и однажды он тоже это поймет и разлюбит меня? Что я всегда знал, так это то, что всё моё "Королевство" строилось исключительно на том, что мне каким-то чудом собственного обаяния и умения выразить идеи удавалось удерживать вокруг себя столько людей. Но никто из них не останется, если единственное, что сломалось в этой всей системе - это я. А я сломался, это очевидно. Взять хотя бы тот факт, что я вообще сомневаюсь в чем-то на свой счет, хотя проблем с самооценкой у меня не было никогда вовсе.
Фонтейн не злится, но злюсь я. Злюсь сильнее. Моя агрессия всегда загорается так легко и просто, особенно если я выпил лишнего, что её даже не всегда нужно разжигать, но Агильберт это делает, как будто, нарочно, добавляя какие-то колкие едкие фразы, которые оставляют свежие порезы где-то в глубине души, усугубляя всё, делая только хуже. Лучше бы он снова попытался меня целовать, это, хотя бы, не больно. Со звоном стекла за моей спиной, кажется, так же вдребезги разбивается всё внутри меня, в том числе какой-то внутренний барьер, который до этого умудрялся сдерживать всё накипевшее за то время в больнице, где-то внутри.
- Да ты что сделал, идиота кусок? - пользуясь тем фактом, что от меня он не ждет такой прыти, я в каком-то абсолютно фантастическом прыжке, который ни за что не повторил бы трезвым, сбиваю его с ног, повалив на пол, придавливая сверху, прижимая рукой, согнутой в локте, поперек груди, чтобы не мог дернуться, и озлобленно смотрю в глаза. Мне не на что злиться. Разумеется, выпивки жалко. Обратно её не соберешь в первозданном виде, это ни одной магии не под силу, но наверное, когда я протрезвею, я оценю и этот жест тоже. Но больше того мне жалко того, что я веду себя как последняя эгоистичная сволочь этой (и всех соседних) планеты. Осознание этого тоже приходит в мой затуманенный разум, который работает как-то немного иначе, чем обычно, внезапно, озаряя даже самые захламленные уголки, и от тяжести этого мне остается только откинуться на спину, заходясь в каком-то абсолютно ненормальном смехе (кажется, это называется самой настоящей истерике), и закрыть лицо руками.
- Делай, что хочешь, на самом деле... - я продолжаю смеяться, от этого голос мой звучит надрывно, и слова приходится как-то выдавливать из себя. - Хочешь - побей всё редкое коллекционное для особых случаев из сейфа. Хочешь - я тебя поцелую. Хочешь - просто молча ляжем спать. Только не уходи никуда... Ты мне нужен, - смех резко прекращается, но давящее ощущение пустоты, которая раздувается изнутри подобно воздушному шарику, никуда не девается. - Я боюсь остаться один на один с самим собой. Признание честное, я действительно боюсь себя. Наверное, это можно как-то исправить. Как-то вылечить, дали же мне зелья для укрепления организма. Наверняка есть зелья для укрепления нервной системы и укоренения в душе пофигизма. А если нет, то их точно стоит изобрести. Вопрос не в этом. Вопрос в том, что он нужен мне рядом, не важно в какой роли. Один я просто никак не смогу. Я никогда не мог один, на самом-то деле.

- Да буду, куда ж я денусь. Ты серьезно думаешь, что меня так просто сбить с тех идей, что всегда были нам дороги? - сейчас я уже не звучу злобно, скорее ворчливо. Мои перепады настроения могли бы пугать, если бы я задумался об этом сейчас, но мне попросту не до того, поэтому я не обращаю на это внимания. От гнева до раскаяния, от раскаяния до какой-то абсолютно детской обиды на тему того, что в меня так легко оказалось не поверить снова, от обиды до благодарности и какого-то внутреннего душевного тепла. Всё это происходит с такой скоростью, что я будто бы даже трезвею немного, но это, конечно, ощущение обманчивое. Организм, ослабленный алкоголем и лекарствами, всё ещё может устроить какой-нибудь сюрприз, например, просто отключить меня в какой-нибудь момент. К счастью, пока он этого не делает. Но, возможно, от этого миллиона ароматов и крепких испарений вокруг меня скоро накроет с удвоенной силой. Впрочем, на это я сейчас тоже не обращаю внимания, хотя, вероятно, будь я трезвее и собраннее, такое смешение запахов заставило бы меня брезгливо поморщиться. Но едва я могу задуматься об этом, весь окружающий мир будто перестает существовать. Эти битые стекла, и запахи, и пол, залитый алкоголем, и пространство вокруг, уже погрузившееся во мрак, потому что закатные лучи скрылись так, что теперь единственный источник света - несколько фонарей под окнами, но даже их свет едва ли может осветить что-то больше небольших клочков пола возле окон... На самом деле, я помню свою квартиру почти наизусть, мне не нужно тут много света для того, чтобы добраться из точки А в точку Б, но сейчас меня не интересует даже это. Всё, что могло меня как-то заботить, сжимается до единственной точки передо мной, где-то на шее Агильберта, в которую я уткнулся носом, потому что он не оставляет мне выбора, притягивая в свои объятия, да я и не хочу сопротивляться.
- Ты правда думаешь, что какая-то девчонка может помешать мне стремиться дальше к нашим целям? Цели выше этого, это всё ради общего блага, - мой голос хрипловат после смеха, а во рту пересохло не то от количества выпитого перед этим, не то еще от чего-то. - Ни за что, понял? Никто не сможет убедить меня в том, что мы все эти годы боролись за что-то неправильное. Никто, пока я сам так не решу. Но я не решу, - я не хочу отстраняться, мне вполне комфортно так. Меня вообще не заботит, что сидеть тут сейчас не самая лучшая идея. Что я сам испугался в прошлый раз, но сейчас эта близость казалась такой естественной, что не отпугивала больше.
- Спасибо, - редкая благодарность с моей стороны. Ведь я и правда начал в какой-то момент воспринимать Агильберта как какую-то данность, если даже не обузу, от которой не избавиться. Как какого-то брата, которого нельзя выгнать из комнаты, потому что она у вас одна на двоих, даже когда тебе очень хочется, потому что родители заругают. А ведь он тоже был личностью. Не приложением ко мне, не моей тенью. Самим собой. Пусть я не всегда мог его понять или услышать, пусть иногда не мог ценить так, как следовало бы, но мне дали еще один шанс, мне нельзя упустить и его.
Я поднимаю руки, осторожно обнимая Агильберта, едва сжимая пальцы где-то в области его лопаток, чтобы прижаться крепче, потому что это прикосновение мне сейчас тоже нужно. Так еще легче почувствовать, что я действительно не один.
- Мы всё сможем и без неё, правда? Ты и я, - киваю, втягивая носом терпкий запах туалетной воды. При желании, я даже вспомнил бы название и производителя, потому что Фонтейн не изменял своими привычкам, но сейчас я просто отмечаю, что мне приятно его ощущать. - Только ты не предавай меня тоже. Я верю тебе. И верю в тебя, - мне всегда нужно в кого-то или во что-то верить, иначе я теряюсь, теряю мотивацию и стремления в один миг. Если сейчас я сбился с пути и не знаю, во что мне верить, то буду верить в Агильберта. Почему бы и нет?
А дальше, и можно винить в этом алкоголь или эту общую эмоциональную нестабильность, что так предательски настигла его этим вечером, я тянусь чуть вперед, чтобы коснуться губами этой самой точки на его шее, до которой уже и так сжался весь мой мир. Мне кажется, что так нужно. Что я хочу именно так. И это не страшно на этот раз, это нужно.